На толчке поднял голову, — голова загрузла, ломила. Будто не проснулся, а родился сызнова во все это — в заиндевелую дорогу, в серый бездонный рассвет… Пегая будка выглядывала из снеговых кустов.
— Чего стоим-то? — мутно спросил он.
— На переезде. Эшалон идет…
Посмотрел. Веселый дымок вился из-за поседелого на заре вязника. Спец спал рядом, веки углубились и синие мутные круги. Что-то напомнили они тошно и сладко. Хотел вспомнить дальше, но мешало — стыд ли, страх ли…
Приподнялся в ветер: хватило, враз промыло всего насквозь…
Из-за выемки выволокся состав, паровоз едко дымил, пыхтел, мочился от натуги прямо на рельсы. Красноармейцы отодвигали двери теплушек, откуда шел клубами чад, протирали со сна глаза, ветер выдувал им снизу гимнастерки пузырями.
— Куда состав? — крикнул комиссар.
Какой-то лихой, чубастый, с воротом настежь, вывернулся из двери и ядовито оскалился на проезжих.
— А тебе дело? Ишь ты факел расселся, едрена вошь!
В теплушке, как по уговору, набрали в грудь гоготу и грянули.
Комиссар надвинул шапку на глаза, потупился. Под густым унтер-офицерским усом губа дрогнула тоже смешливо и — довольно.
…Вот о чем был керосин, тоска…
ЭПИЗОД У ВЫСОТЫ 210
Красные дивизии овладели высотой, неожиданно для себя и для противника форсировав Днепр.
Отмеченный красным карандашом на грязной карте штаба группы прорыв горел зловещей петлей над вражескими пространствами — первый прорыв на запретный берег, в равнины Таврии, к морю. Из тусклой штабной избы, с голых осенних прибрежий провода передавали ликование за тысячи верст.
И там — за сотнями, за тысячами верст, — в штабах фронтов, в штабе Реввоенсовета — алые, щеголеватые флажки передвинулись на огромных картах, повторяя движение далекой победы. В тот день над суровыми, задавленными работой комнатами, отделами, канцеляриями карты простерлись опьяненно.
И в тот день комнатам, зачумленным махорочной мглой, кашлем и холодом, опять почудилась прекрасная страна. Ее непобедимый свет вставал из-за рубежей борьбы и мрака. Хриплые митинговые крики городов приветствовали ее. И провода несли из городов — опять на голый осенний берег, к полусожженным бандитским полустанкам, к взорванным мостам — упрямый и угрожающий приказ:
— Высоту, высоту, высоту… удержать во что бы то ни стало!..
Но высота была обречена. Это знал командующий группой, бывший генерал, недавно назначенный сюда полевым штабом. Опытный стратег, водивший корпус в мировой войне, он один понимал всю тщету и нелепость этого безумного прыжка. В результате — боевой состав частей поредел и оторвался от фронта. Широкая и глубокая река легла в тылу. Тщедушные мостки, кое-как набросанные по шатким лодчонкам, во время паники могли быть снесены в одно мгновение. Спешно двинутые фронтом подкрепления — головной эшелон бригады, таоны[1], автобронеотряды, составы с понтонами — шли еще ста верстами севернее. Связи с ними не было, может быть, и не шли, а стояли по обыкновению где-нибудь на узловой, жгли костры, варили хлебово и меняли барахло за вокзалами. Везде чудился хаос, развал, по проводам нельзя было ничего добиться. А ликующие, обманутые — или обманывающие себя — кричали упрямо:
— Удержать, удержать, удержать… во что бы то ни стало!
В полдень генштабист из оперативного принес заготовленный приказ об обороне. Генерал с сожалеющим любопытством поглядел в эти почтительные глаза. Они не могли скрыть своего отчаянного веселья. В них было то же самое, что и там — в далеких обезумевших комнатах, на оглушенных криками площадях. Никто не хотел видеть висящей над людьми гибели, непоправимого позора. Он сжал зубами потухшую трубку и, пожав плечами, подписал. Все равно все разумные доводы за оставление высоты были бы там сочтены за измену. Он предпочитал умереть здесь…
На закате с этим же генштабистом выезжали осматривать позиции. Яростно орали люди, волоча на ту сторону орудия по мосткам. Протащили на канатах какой-то ржавый броневичок. Это было все, что можно было противопоставить танковому отряду противника. За береговой кручей, на которой копошился и рыл землю тот же полубосой и грязный сброд, открылся труп пустой, полурастоптанной деревушки. Голые, красноватые в закате, постылые бугры волнились в туман. Они вошли потом в историю под именем высоты 210.
— У противника спокойно, — сказал генштабист и привстал на стременах, радостно дыша. По низам в океанный дым уходили дороги — пустые и бесконечные дороги, опьяняющие молодость…