— Глупости делаешь! — зарычал он всердцах и насильно выволок бьющуюся Настю в горницу.
Надо было так или иначе кончать с этим делом.
Впрочем, в сельсовет заглянуть все равно было неминуемо. Собранный за месячное почти гощение в Мшанске материал следовало дополнить еще документальными данными, порыться в сельсоветских делах. Так что о сестре Соустин мог поговорить попутно, между делом.
Лягушевка принадлежала к Заовражскому сельсовету, носившему название по концевой слободе, к тому самому, где председательствовал бывший пастушонок, комсомолец Бутырин.
Оказалось, что Соустин заявился туда не совсем вовремя. День в сельсовете и без него выпал трудный, путаный… Утром из области была получена телеграмма с пометкой «хлебозаготовительная», то есть с самой срочной, ответственной пометкой: в течение суток разгрузить заготовленное зерно из заовражских магазеев и вывезти на элеватор, в Пензу. Для этого требовалось пятьдесят подвод. Но в тот день заовражские делили дрова, и почти все подводы были угнаны в лес, за двенадцать километров. Поди, оторви мужика от дележки! Гонцы, разосланные Бутыриным по дворам, обнаружили пока только троих замешкавшихся хозяев с лошадьми.
За длинным столом, с ножками в виде косого креста, Соустин узнал паренька, однажды с таким упоением промчавшегося мимо него на тракторе. Он слышал, как сестра брезгливо называла его еще «собашником» — за тяготение к щенятам, которых Бутырин выкармливал и, говорят, вынашивал за пазухой. Бутырин озабоченно согнулся над листком, исписанным через копирку: один глаз его то и дело мучительно жмурился. Пареньку, очевидно, нелегко приходилось, он ничего не видел кругом и не слышал…
Однако, когда Соустин показал ему мандат на имя разъездного корреспондента «Производственной газеты», Н. Раздола, — мандат, в котором все учреждения приглашались содействовать Н. Разделу в получении материалов для очерков о коллективизации, — пастушонок почтительно вскочил, сам принес ему из шкафа нужные дела и даже смахнул рукавом пыль с табуретки. Два парня, сидевшие за дальним столом, смотрели, приоткрыв рот… Из прихожей чаще начали заглядывать мужики, будто по делу, пили воду из кадушки, стоявшей у окна, остатки из кружки выплескивая на пол, а сами пытливым глазом косясь на приезжего.
После такого приема разговор о сестре вдруг показался Соустину совсем пустяковым делом. И нечего было его оттягивать, надо было начинать сейчас же… Но из прихожей словно ветром внесло Кузьму Федорыча.
Бутырин резко повернулся к нему: видимо, его ожидал.
— Ну как?
— В Заречной, Миколя, еще двоих сыскал, вот я какой! Значит, Малухина Ваську, Никанора-то рыжего зять, да Блинкова Алексея Егорыча…
Он запнулся, увидев против себя за столом того, кого не ждал видеть. И Соустину стало не по себе от этого желчного, обиженного взгляда. Кузьма Федорыч сделал, однако, вид, будто не знавал никогда никакого Соустина… Нагнулся к Бутырину:
— А зачем тут у нас, Миколя, чужие бревна?
Бутырин досадливо отмахнулся:
— Какие еще чужие бревна? Дальше говори.
Но Кузьма Федорыч молчал, держа нечто свое на уме. Веки его были упрямо, враждебно опущены. Бутырину не терпелось:
— Ну?
— Ну… про Васяню я еще слыхал. Вечор с извозу приехал. Отдыхал, а теперь в лес собирается.
— Почему ты не зашел, не задержал?
— Задержи ступай! На вилы, что ль, напороться? — Кузьма Федорыч оживился: — Ты мне бумажку дай… с печатью. Уж с бумажкой я его задержу!
И Кузьма Федорыч даже ухмыльнулся. Видимо, на время забыл и про Соустина. В морщинах около рта обострилось горькое, жестокое.
— Задержу-у!
— Выдам наряд. Значит, шесть подвод есть.
Бутырин сам с собой разговаривал вслух:
— И еще надо сорок четыре. А где же взять? А? Значит, надо мне ехать в лес. Значит, я с Алексей Егорычем и поеду.
А Соустин перелистывал дела, будто читая… Вспомнилось злобное пророчество Васяни: «А меня беспременно на полустанок!» И эта горючая радость Кузьмы Федорыча. В зловещем омрачении представал полутемный Васянин двор. Но Кузьма Федорыч, очевидно, ни о чем таком не тревожился, он важничал, он был сейчас очень нужный человек. Начал даже выговаривать пареньку: