Вокруг бараков с весной все многошумнее, все деятельнее оживали строительные пространства. С плотиной к марту было покончено, плотина внезапно опустела, обезлюдела: только полукруг серых, готовых к бою бастионов. Людей, сломивших ледяную реку, выученных теперь и знаменитых, перебросили на главную площадку. Здесь скапливалось напряженье, готовился к весне главный бросок сил. В тепляке Коксохимкомбината уходили в кружительную даль штабеля фасонного огнеупорного кирпича: тут вырастут батареи коксовых печей, долженствующих в этом же году дать кокс для первой, не виданной в Европе домны. За тепляком толпились, еще невидимо подымались в воздухе циклопические сооружения углеподачи; на горе — контуры дробильных и обогатительных фабрик; у реки — сотрясающаяся махина электростанции, и еще целый город подсобных заводов, многоэтажных жилищ, предприятий, которые пока лишь в воображении строителей осеняли эти снега и ямы и отжимали в степь (а может быть, и стирали совсем с земли) хиреющую, сбившуюся около колоколенки слободу.
От обилия движущихся людей, грузовиков, подвод скорее затаял, загрязнел снег на центральной площадке. Однажды мартовской ночью над нею звездно повисли огни: это заработали новые агрегаты ВЭС, временной электростанции. И бегали и свистели там, на подъездных путях, паровозики, по-жилому свистели, как бы в огоньках некоего, уже существующего городка.
С весной, с концом авральной погрузки, судьбы всех барачных перекраивались наново, и Подопригора ворочал этой перестройкой вместе с рабочкомом, отбирал, месил… Из барачных сбилось несколько бригад — плотников, каменщиков, бетонщиков, чернорабочих. Золотистого взяли в тепляк, на фасонную кладку коксовой батареи: туда же, в плотничью бригаду, попал и гробовщик. Петра устроил охотно Подопригора по его специальности — в арматурный склад около того же тепляка… И вот просветило утро, когда впервые предстояло Тишке отправиться на новое дело, одному, по отдельной от Журкина дороге. Вышли они, однако, вместе.
По синей морозноватой дороге стеклел кое-где мартовский ледок, на припеках вышелушивался помет; добавить бы еще два ряда изб по сторонам, с приютными плетнями, ветлами, грачами… Этого же просило и облако — сияющим из-за горы горячим краем… Широчайшие рукава у Тишки хлестались на ходу, словно перепончатые крылья. Шагал за Журкиным — шутенок, выряженный под попа.
— Дядя Иван, скажи… можбыть, зря я взялся, а?
— Дык что я тебе скажу? С тобой уполномоченный говорил. Кажный ударяет, чтобы где получше. Попытай, конечно…
Голос был чужой, с горечью.
Сзади рыкнул грузовик. Он загнал обоих в сугроб, прокосолапил мимо в громе и снежной пыли, кося бездушными очами, бросив в оторопь Тишку.
— Дядя Иван, а ты знаешь сколько-нибудь… чем эта машина работает?
Журкин нехотя пораздумал.
— Интересовался я раза два на двигатель, на мельнице, когда рожь возил молоть. Конечно, работает обыкновенно керосином. В середине поршень ходит, — значит, колесо крутится, а от него ремень…
Тишку это объяснение ничуть не подбодрило. Да и не виделось, чтобы гробовщик склонен был к сердечным разговорам. За последние дни Журкин понурился еще больше, убито молчал, Плотник Обуткин по секрету доложил ему один зловещий слух: «Тебя, слышь, скоро в рабочком к секретарю вызовут». У Журкина в первую минуту ноги подкосились. Вот оно, начиналось… Зачем к секретарю? И он понес в себе этот слух, как камень… А еще, на днях, Поля подала ему письмо, и гробовщик узнал почерк, покраснел. И Поля смотрела так, как будто в душе его читала весь срам. Спросила с враждебной вежливостью:
— От родни, что ли?
— Из дому, — выдавил ответ Журкин.
Поля-жена писала, что к весне подъели последний хлеб и картошку, что на присланные деньги подкупили еще два пуда ржи, картофелю, постного масла, — спасибо отцу, что не оставляет свое семейство, только как сам: не голодает ли там, в сибирской стороне? Жалеющая домашняя теплота была в этом бабьем писаньи, и теснилась в нем оборванная родная детвора, глядела уповающе на далекого папаньку, который дает пищу… У детворы этой оставалась еще корова. Но теперь Поля спрашивала, не продать ли ее: корма кончились, а на базаре дороговизна — не укупить. Да ясно было, что и для самого семейства, при всей Полиной бережливости, припасу закупленного хватит не больше, чем на месяц, — никогда еще так близко к последнему краю не подходило у гробовщика… Нет, написал, чтобы скотины ни за что не продавала, как-нибудь подержаться еще месяц-два, а он добьется, пришлет еще.