— Мне бы мамашу надо, по делам…
— Ее нет дома.
Дуся не уходила; выжидающая, горячечно-настороженная стояла в тени у стены. Возможно, теперь уже она, она сама боялась, чтоб Петр не ушел… В горницу клином падал свет из притворенной двери боковушки. Что-то лампадное, предпраздничное… На Дусе была светлая кофточка, нагретая ее теплом, девичья распашонка. Лицо смутнело в полутьме, она, какая-то невсегдашняя, стояла, смолкнувшая, робкая, посерьезневшая. Петр выдвинулся на свет — так, чтобы распах кенгурового воротника роскошно заиграл (куда тут вербовщику!), чтобы в профиль обозначилась мужественно-резкая скула; телу он придал положение полета, опершись руками о стол. Он сказал:
— Вы на меня в обиде, Евдокия Афанасьевна, насчет одного знакомого. Только напрасно: этого босяка все равно не нынче-завтра бы поймали, я специально от вашей мамаши неприятность отводил.
— Для мамаши, видать. Для своей выгоды языком вперед забегаете… и нашим, и вашим.
Петр опечаленно усмехнулся:
— Зачем мне выгода? Когда я каждый час могу ждать своей катастрофы… Вот вы хоть, по своей обиде, можете сходить и заявить: скрывается, мол, на стройке под таким-то именем беглый буржуй, Соустин. Правда, Евдокия Афанасьевна, если очень уж у вас кипит на меня, записочку без своей фамилии напишите куда надо, и хватит.
— Вы меня не учите, — сказала Дуся.
— А выгода мне какая? Я — нездешний человек. То есть ни здесь, нигде родины у меня больше нет. Что же, мне вон и профсоюзный билет дают. На склад снабжения назначают, больше инженера оклад. Не хитро теперь и вроде инженера заделаться, на курсы повышения пойти. Но у меня есть, Дуся, своя цель жизни, и верно, ради нее, когда я сюда ехал, я по вокзалам с тарелок долизывал…
Дуся вздохнула.
— Вы контр? — по-детски, почти робко спросила она.
— Жить не дают. — Петр все больше и больше подпускал в свой голос рыдающей страстности. — Что же, вы думаете, это мурье, — он презрительно тряханул свои кенгуровые роскоши, — меня удовлетворяет? Нет, мне не с кем здесь разделить мой духовный мир. Я, Дуся, переживания имел, я молчу… может быть, и вот тут, на плечах, звездочки когда-то были (он прилгнул, неизвестно для чего). Я в Китае бывал, до самого Харбина ездил. Реки желтые, горы, цветы, каким глаз не верит. Все тропки там знаю, и, если нужно, дорогу туда опять найду.
— Это вы про заграницу? — сказала Дуся, подавленная чудесами, колебляющаяся — верить ли… — Но ведь там, в Китае, дико, одни желтые живут.
— А за Китаем-то море? Только в кармане бы что было: там — на пароход и, пожалуйста, в любые страны. Где и белых и русских много. Где, может быть, и Мишу повстречаю…
Он выпрямился, и вправду — весь уже нездешний, весь бесстрашно устремленный в будущие скитанья. Ей сказал добро:
— Теперь уж и подавно совсем я в ваших руках.
Стояла бездыханная тишина, горница все быстрее, все полоумнее кружилась в лампадном — как давно-давно в Мшанске — канунном полусвете.
— Почему же вы не заходили? — едва слышно вымолвила Дуся.
— Почему не заходил? — вырвался у Петра сумасшедший шепот, — Почему не заходил? Да я и захожу-то сюда, может быть, только для того, чтобы вами через стенку подышать…
Пронзительная, восторженная дрожь якобы перервала его голос, и женщина, прижав руки к белой кофточке, к груди, бессильно отшатнулась.
— Ну, я пошел, — Петр рывком сгреб шапку.
Но на улице, под прохладными прекрасными звездами, опять сорвал ее с себя, рукой схватился за лоб. «Эх, эх… напиться бы!» Да он и без того, словно хмельной, колесил в новых сапогах по слободской грязи, не разбирая, как попало.
Поля разговорилась в кооперативной очереди с женщиной, обе по-дружески, хорошо разговорились, и Поля порадовалась про себя: не нашла ли она наконец себе товарку в барачном этом государстве? В тот раз выдавали селедку и конфетки «барбарис». Вот бы зазвать к себе новую знакомку, закусить с нею солененьким, потом помориться немного и на жажду — чаю горячего с конфетками. Поля была чуть-чуть сластеной и изредка в одиночку, по-холостому устраивала себе такие невинные празднички.
Пока ведь с одной собой взаперти жила. Пока…
Новая знакомка оказалась тоже кастеляншей, только с более солидного, раскинутого в самом центре участка — с доменного. На ней, на этой пожилой, чистоплотной женщине, внушал доверие дорогой полушалок, надетый поверх красной, повязанной повойником косынки. Была она в поддевке, в низеньких сапожках. Личико худенькое, но при этом неожиданный властноватый басок. Она говорила по-хозяйски: «у меня в бараке», «в моем бараке», так внушительно и гневно налегая на слово «моем», как Поля не говорила никогда. Эта женщина приехала на строительство по осени, вместе с мужем, бывалым монтажником; он по осени, через месяц и умер. Женщина переступила через горькую свою судьбу, в шагах ее была медь, и женщина не жаловалась, калякала деловито. Поля с первых минут почувствовала себя меньшой, послушной около товарки.