Сила ненависти поневоле повернула к нему старуху. Тишка углом глаза увидел ведьмастое, перекошенное ее лицо. Тогда он нарочно еще встал, перегнулся, насколько хватало силы, через передних и тянул-тянул, прямо рвал из себя руку. Скамейка под ним сотряслась, послышалось удушенное рычанье. Тогда Тишка внезапно обернулся к ахнувшей старухе глаза в глаза и оскалился по-дьявольски.
Возвращались опять вместе, дружно, говорливо толкаясь около Подопригоры. Вместе зашли на бугор. Слободу завалила мглистая низовая тьма, в которой кое-где слезились огоньки. Светящееся видение отсутствовало… «Значит, боги-то жулили, нашим электричеством работали?» — «А вот теперь через них плюхает кто-нибудь в темень по грязи, да еще в новых сапогах». Все захохотали. И никому не хотелось обрывать эту ночь, идти спать в барак. Друг в друге ощутили какое-то тепло, грелись в нем. Когда уходили с собрания, около лобастого в углу сбились сумрачные, напоследок косящиеся. Может быть, мысль, воспоминание о них заставляло и этих, идущих с Подопригорой, тесниться поближе друг к другу? И Подопригора ощущал то же самое… Три месяца назад барак встретил его напором недружелюбия, жадности, тоски. Да, он слышал и понимал ее, барачную тоску-чужбину! Но вот теперь, хотя бы для этих немногих, выделившихся, вместе с человеком начинала теплеть и чужая земля. Тут — особым сближеньем этих людей — творился тот же новый, не засиявший еще город… И все, не сговариваясь, проводили Подопригору за перевал.
Один Тишка только отбивался, ковылял отдельно. Подопригора нашел его, зашагал рядом.
— Ну, как твои цилиндры, преосвященный?
— Да никак… учусь… — Тишка брел, потупясь.
— Я у одного инженера книжку видал про автомобиль, разве попросить для тебя?
— Угу…
Их разговор слушали другие, которые шутя уверовали, что Тишка их «покатает», и Тишка опять посовестился открыть всю безутешную, постылую свою тяготу. Так с нею и остался. Если б в сторонке где-нибудь с ним поговорил Подопригора, да подольше… И в первый раз шевельнулось у Тишки негодование на маманьку, — за себя, за такого, — и негодование и жалость к ней… Попроситься у Подопригоры на другую работу — это был позор. «Уеду в деревню, нате!» — горько и злобно думал он.
А за перевалом открывалось ночное невероятие стройки. Сначала — редкие огненные шары по изволокам гор. И в горах — молодая зовущая темнота… Люди возбужденно заговорили, чаще смеялись. Башкир Муртазин, стеснительно оглядываясь, — не слушает ли кто, — попросил Подопригору:
— Товарищ, как бы мне женку сюда выписать… голова без нее болит…
Подопригора хотел пошутить: «А у меня почему же не болит?» — но шутка не вышла, сказал:
— Ладно, поговорю в рабочкоме.
И мысли увели его на миг от Тишки, от остальных, увели в то недалекое, иногда тягостно снящееся ему место на Урале, где жительствовала чета Забелло. Он тронул за локоть молчаливую, но не отстающую от всех Полю.
— А у меня пацаны-то аховые, прихожу вчера, они из ружейных гильз пороху насыпали на стол, собираются поджигать: иллюминацию вздумали сделать. Вот ведь беда!
Собственно, он должен был сказать так: «Меня, Поля, в эту ночь и всегда тянет быть с тобой, а ведь скажут: коммунист — и с кастеляншей своего участка путается. Нехорошо! А я ведь человек». Тронул женщину за локоть, но она отстранилась. Спросил:
— Почему все молчишь?
— Да молчанка напала, — сухо ответила Поля.
И Тишка, идя рядом, слушал разговор с Муртазиным, видел игру с Полей. Люди эти жили на своей земле… И постепенно поднялись невидимые, лишь по краям сияюще-очерченные горы, и темнота внизу раздвинулась в мерцающий, текущий огнями мир. Огни в долине сквозили светом утра. В одной точке молнийно вспыхивало то и дело лучистое, ослепительно-синее: это был сон во сне…
Подопригоре дальше одному спускаться в тот мир. Каменщик замешкался около него.
— Ты, золотистый, попомни мое слово-то… насчет завода. Хочу попытать вашей рабочей жизни.
— Устроим, — сказал Подопригора. — Мы вот и Полю к машине поставим, сделаем из нее ударницу высшей квалификации. Так, что ль?
Он все пытался ее расшевелить, согнать с нее непонятную насупленность. Но Поля молчала. А хороша она была в ту ночь на краю косогора, над огнями: лицо голубое, как в кино, незнакомые, жаркие глаза… Подопригора помедлил около нее, прощаясь.
Тишка долго не спал. Огни мерцали, текли сквозь него. Подопригора продолжал оставаться с ним — сильный, добрый, опекающий. Он, конечно, будет сокрушаться, когда Тишка уедет в деревню, и, если узнает заранее, никогда не допустит этого. Но Тишка видел себя бессильным поступить иначе, и ему, пожалуй, доставляло наслаждение наперекор сокрушающемуся Подопригоре, наперекор себе повторять: «А вот уеду, а вот уеду…» Он и сам не понимал, что за чувства раздирали его.