— Верно, болтает кое-кто, слыхал.
— А нам оно, строительство, кусок хлеба дает. Значит… надо такой удар сделать, чтобы не давать добро уничтожать. А какая ваша охрана? Вон ваша охрана стоит, с бабой язык чешет.
То было внезапное, само собой пришедшее озаренье. Подопригора как бы поощрял, но испытующе, с холодком.
— Что же, говори.
— Дара у меня нет — говорить. Я вот в одно время в пожарной дружине участвовал, в охотниках. Вот кабы и здесь… в каждом бараке, на каждой постройке охотников завести. Обучить: кто будет лазальщик, кто топорник, кто ломальщик. Чтоб — как войско… чуть какой случай, и оно раз — ударяет.
Мысль была нехитрая, но Журкин распылался от нее. Даже шапку лихо сшиб назад. Подопригора задумчиво играл дудочкой.
— Так. — И глянул сухо, в упор. — У тебя раньше собственное дело было?
— Ну, гробишко когда по случаю сколотишь… столярные поделки там… рамы какие-нибудь.
— Сколько мастеров имел?
Журкин горько ухмыльнулся:
— Где уж там мастеров!.. Одному-то делать нечего. Село у нас, район. Село Мшанск.
Подопригора смотрел на него отсутствующими глазами. Он в себя смотрел. Но не время было для этого сейчас… Он встряхнулся.
— Что же, ты правильно это задумал. Тут… молодежь надо в работу взять. Вот попробуй, у себя сорганизуй.
Журкин не ожидал, чтобы так сразу…
— Ничего, действуй, мы тебе поможем.
В радостной распаленности своей гробовщик сейчас был на все согласен. Солнце, какое солнце лилось на мир!
— Поможете — тогда, конечно. Опять же надо разный припас достать — веревки, топоры.
Гробовщик осмелел, баловное мечтанье даже позволил себе:
— Опять же каски…
Подопригора согласен был и на каски. И теперь он больше хотел знать об этом человеке.
— Ты ведь в плотничьей артели работаешь?
Журкин объяснил, что он собственно мастер-краснодеревец, и опять: что мастеров этих осталось мало, потому что для них работы нету.
Подопригора порицающе сказал:
— Нам мастера на квалифицированную работу, на деревообделочный завод нужны.
Журкин потупился — ожидающе, благодарно. Вот когда приспела минута выложить все… И не рассказывалось ему, а прямо пелось — словоохотливо, звонко, по-бабьи: про те же гробы, про мшанское бедованье, — всего себя вынес перед Подопригорой, как на ладонях (чуть даже не упомянул насчет восьми ртов — восьми кусков, но вовремя осекся)… Подопригора слушал, сочувственно кивая. Иначе и быть не могло. И вдруг опять просверлил Журкина взгляд — пристальный, резкий.
— Так ты, говоришь, сюда кусок рвануть приехал?
Гробовщик смутился, не зная, к чему такой поворот. Неизвестно, что сказал бы дальше Подопригора, если бы странное смятенье не почуялось от них неподалеку. Базарную толпу зыблило, шатало волнами.
…Тишка спустился со своего постамента. От сказочной переодетости, от волнения млела голова. Фотограф уже обмывал карточку, пылко любуясь:
— Очень дивный снимок, только с глазом, молодой человек, маленькое изувеченьице получилось. Ну, ничего.
В то же время из-за полотнища вывернулся (Тишка втайне давно этого опасался) гуляющий Василий Петрович и с ним человек пять его присных. Остановились, глазея, посмеиваясь. Тишка с умыслом медленно расстегивал свой диковинный кафтан, назло как можно медленнее, чтобы доказать, что нисколько они его не касаются. И все-таки горько защемило от них, от счастливцев… В это время вытолкнуло на него из толпы Аграфену Ивановну.
Она шла колесящей, полупьяной походкой, за нею — пасмурный Петр. Это он, Петр, потребовал разыскать и еще раз допросить возчика, который ездил с возами: не было ли с его стороны какого шахер-махера? Аграфена Ивановна беспамятно бормотала на ходу, злоба ее продолжала искать пищи, и Тишка вдруг сверкнул перед ней серебряным своим опереньем.
Старуха узнавала его — с ненавистью, с трясеньем.
— Смотрите… как-кой клоун разрядился! — ахнула она. — И эдакий клоун… эдакий сопливец руку тянул, чтоб церкву божию ломать. Поотсохли бы у тебя руки, паскудный!
Тишка опешил, но тут же упоительное остервенение подхватило его. Как будто обиды этой только и жаждала душа.
— Мы, тетенька, не кирпичи ломаем, а ваш буржуйский притон. — Эти слова он слышал от Подопригоры и теперь с наслажденьем отплачивал ими старухе в самые глаза — за счастливчиков, за цилиндры, за все… — И будем ломать, да, и будем ломать.
— Да как это ты… — отшатнулась старуха. — Граждане… — Она крутилась, окончательно ополоумев, не находя слов. — Граждане… вот этот деньги у меня вынул.