Ольга выложила на стол яблоки и конфеты, размашисто разделась — как дома — и присела, положив локти на стол, чуть декольтированная, благоухающая. Она навязывала свое угощение. Женщины взяли по яблоку, церемонно откусывали; они были и довольны ее посещением и отягощены. И разговор получался такой же, как посадка их; чинный, нарочитый и не о том, о чем было надо Ольге. Посудачили о вакансиях, — были они и в Узбекистане, и в Сибири, и даже на Дальнем Востоке — туда приглашали трактористов на большие ставки. И женщины были, конечно, втайне горды, что и они среди тех, которых приглашают, ищут… «Мужчины-то, может, и поедут, которые с колхозом не связанные, а из женщин кто же, разве бессемейные?» Спросили, где же намеревается работать Ольга. Она сказала, что еще подождет, подумает. «У вас, наверно, муж много зарабатывает?» — спросила уважительно Полянщикова. И Ольга резко почувствовала и платье на себе, и оголенные свои локти, и нитку изысканных бус на шее… Поговорив еще о пустяках, она простилась.
И опять одна — стояла на тротуаре, лицом к лицу с ночной Москвой, которая стремилась перед ней своими огнями, людьми, распутьями. Стояла недолго. Ее несли быстрые, злые, упрямые шаги. Она вошла на телеграф, на ходу сдергивая перчатки. Телеграмма была в Красногорск; «Выезжаю Ольга».
ПЕСНЯ
На заводе, на деревообделочном заводе Журкин не бывал никогда. Слышал только об этом отдаленно. Мыслился ему завод в виде его же собственной, только расширенной во много раз мастерской и со множеством выстроенных рядами верстачков, за которыми люди размашисто построгивают, долбят, пилят. Ведь работа что там, что здесь — одна и та же!
Подопригора повел его прежде всего в чертежную.
Там увидел Журкин на столах широкие синие листы, сплошь исполосованные белыми линиями-волосками и разными кривыми.
— Это и есть чертежи, — пояснил охочий к объяснениям разметчик. — Потом они переносятся на разметочную доску, длиной в нормальную высоту делаемой вещи. Вот, скажем, это ворота…
Журкин воззрился на стоймя поставленную перед ним тесину, хватавшую чуть не до потолка, всю причудливо разрисованную с обеих сторон теми же чертежными хитростями, размеченную до сантиметра… Кое-что он разгадывал тут: шипы, переплетенные между собой, как пальцы, фаски, филенки. Он чуть покосился на Подопригору, наблюдавшего за ним с благосклонной усмешечкой родственника, приведшего своего питомца впервые на экзамен. Покосился, и не хватило духу сказать… А хотелось… Завод-то ведь выделывал простые вещи: рамы, двери, оконные коробки, щиты для стандартных бараков. И вот зачем-то ухищряли это дело, держали специалистов-чертежников. Им, конечно, жалованье только давай!.. Среди этих недоумений Подопригора подтолкнул его дальше — через заваленный всяким древесным материалом коридор.
За широкой аркой начинался самый шумливый цех — машинный. Не успел еще Журкин до конца окинуть глазом это помещение, светлые высоты его, уходящие под двухскатную крышу, как рядом что-то взвыло пронзительно. Опилки провихрились мимо лица. Парень, упершись грудью в толстый деревянный брус, проталкивал его на станок; с другой стороны брус подхватила девушка в повязке, сняла его со станка; брус, ровно распиленный, распался. Одну половину, сделанную по мерке, девушка отложила в кучу таких же брусков, другую перебросила обратно парню. Тот снова напер грудью, станок дико взвыл, девушка уже откладывала в кучу новый брус, а тонкую, оставшуюся от распилки плашку кинула в сторону.
— Это циркулярная пила, — пояснил Подопригора не без горделивости.
Журкин стоял строгий и помрачневший… А парень легко толкал брус за брусом, пила взвывала. Эдак же вот Журкин разнимал обыкновенно хлебный каравай: прижмет его к груди, полоснет ножом поперек — и ровно полкаравая отваливалось: порция на восемь душ… Пока Журкин стоял около пилы, она навыла, наваляла столько брусков, сколько сам он вручную не напилил бы за полдня. Только покачал головой.