Встречный стрелочник — грузин, в байковом пиджаке с красными кантами, охотно берется вывести нас на кратчайшую дорогу. Рота трогается за ним. Все чаще и чаще бьют источники из-под камней, изрытая кочками дорога сыреет, а потом переходит в сплошное тинное месиво. Приходится обскакивать ее по обочинам, по камням. Проводник сводит нас все глубже и глубже вниз, и все больше нарастает тревожное желание, чтобы поскорее окончилось это слишком легкое схождение: ведь за каждый шаг придется потом трудно расплачиваться вон там, на противоположной стене ущелья, где начнется подъем…
Наконец под ногами шипит и булькает горный ручей. Дно. Ниже спускаться некуда. Проводник отстает, пропуская мимо себя гуськом пробегающих по бревну и скоком берущих ручей красноармейцев. И ноги сразу тяжелеют.
Подъем.
Рота одолевает последние дворы селения. Грушевые кусты, кровли, синеватая ниточка ручья проваливаются вниз, становятся дном пропасти. Пропасть все растет, все расширяется за нами. Около часу крутимся проселком, а горы все в той же нетронутой далекости дымят своей зеленью.
И дальше и выше всех недосягаемой могучей горбиной плывет высота 565.
А вон горы, под которыми мы ночевали. Далеко же они откатились! Видна вся их толпа, с беловатыми от солнца вершинами и лесами, — они и теперь нам по грудь, или даже по пояс. А спереди все ближе надвигаются новые, сегодняшние, дышат в лицо мокрым холодом своих опушек. Луговая пологость кончается. Темное ребро кручи совсем близко косматится лесом.
Слышится негромкая долгожданная команда;
— Привал пятнадцать минут.
Красноармейцы сбрасывают скатки и сами валятся на них мгновенно. У многих рубахи на спинах черны от пота. Понятно: каждый тащит на гору груз в четырнадцать — пятнадцать кило да еще винтовку. Но не успел присесть, как начинается неугомонная возня, взаимные шлепки, борьба… некоторые увязываются в гущину лесную за сочной ледяной ежевикой. Молодняк осматривается вокруг задиристо-критически.
— Это что за горы! Вот на экспедиции…
И снова впрягаемся в строй. Подходит самое серьезное: лесная прогалина, которая почти стоймя стоит над нашими головами. Бойцы начинают всползать по глинистой выбоине тропы, грудями едва не задевая о землю.
— Вправо с дороги! — предостерегающе командуют сзади.
Первый взвод, только что выбравшийся на прогалину, валится вправо, по кустам, и заникает, — нет его…
В зените верезжит ослепительно-серебряный от солнца, (которого нам еще не видно) самолет. Красные ленты текут по ветру по обе стороны фюзеляжа.
Разведка противника.
Железное жужжание пропадает за зелеными вершинами… Рота вылезает из-под кустов, но мешкает двигаться вперед. Что-то опять с дорогой. Тропа оборвалась, прогалина поросла рыжей травой, без единого намека на человечий след. Командир с помполитом исчезли за гребнем, отыскивая дорогу.
Вот сверху кричат:
— Рота, направление на меня!
Опять лезут по отвесу, горбясь, опасливо прижимаясь поближе к кустяному окаймлению. Оглядываюсь: впереди всех пыхает щекастый, приземистый здоровячок, у которого, кроме скатки и мешка за плечами, прижат еще к груди чехол с ручным пулеметом; однако, встречая мой взгляд, парень весело лыбится.
Ни слова, ни бормота: все в напруге мускулов и дыхания.
На гребне грудь отдыхает немного. В палой листве едва различимая тропинка. Впереди валом, все выше и выше, громоздится лес, тропинка вонзается в него винтом.
Хочется верить, что там последнее испытание для сердца и легких. Ведь рота уже черт знает как высоко! Вышли еще затемно, давно-давно… может быть, вчера! Тропа запала в темном и сыром ущелье. Тут ночуют облака и почва никогда не просыхает. Потное, разгоряченное тело хватают студеные судороги, как в погребе. Хотя бы на солнце! Еще каких-нибудь три-четыре винтообразных заворота, и дорожка взлетает на какой-то край, за которым провал, свет, небо…
Конец?
За спиной — громкий прерывистый дых. Останавливаюсь, чтобы пропустить лошадей, которые наваливаются сзади… Обертываюсь. Никаких лошадей, это рота дышит так гулко, пыхотно. Гимнастерки почернели на груди. Щекастый через силу все-таки щерится.
— Наверно, пустяки остались, — спрашиваю.