— Софья… — изнемогал в пальтеце, уныло присев на стул, добитый. — Какие вы все… безжалостные…
Софья топала каблучком, папильотки взлетали дыбом, визжали вместе с ней:
— Уйду!
И на улице бабахнуло под самым окном. Кто-то бежал по камням мостовой, торопливо нырял в темноте, вышаривал. Бабахнуло в воротах.
Спасенье?
Стуки сразу стихли, ночь стояла, как всегда в четыре — в глухом океане сонности.
На дворе дико свистнули, просыпали топотом по камням. Еще свистнули — где-то далеко в пустырях. В пустыри уходили.
Подоспевшие рыскали во дворе, стопывали вниз, в подвальный, перекликались деловитым и успокаивающим говорком. В квартирах еще не верили, сидели замерев. Но сплывал, таял страх, тьма стала иной, дремотной и пустоватой, в ней чуялось, как за Днепром, за дымами деревень, поднимающихся в утро в сумерках светцов, по балкам, по опушкам заледенелых перелесков — за ветром выгоняло зарю.
Андрей Капитонович лежал с заостренным клювиком, впалости глаз темнели пятаками, как у мертвеца. Девочки молча суетились, прикладывали припарки к левой стороне груди. Вера Адамовна у печки кипятила воду, нахохлилась в огонь — тусклая, сгорбленная птица…
Спали.
За ставнями дули по улицам утренние суетливые ветры, брызгали в лицо морозом, выгоняли стучать топорами и молотками в мерзлое — в пустыри, в недостроенные, продутые холодом корпуса. У костров в степи уже варился обед и резкой бескрайной далью звало жить, скакать, двигать холодеющими, общипленными ветром руками.
И рассвет сочился сквозь щели ставень туманным свечением. Было безжизненно-тихое, воздушное рождение комнат. Как травы с подводных тускловатых глубей, плелись стеблями, немыми объятиями вещи.
…Внизу у Шмуклеров, в железных дверях, в ставнях мрак, во мраке задушенных, тесно набитых сундуков — бриллианты, как огненная клюква, кровь.
Ночные еще не ушли от дверей, только заникли. У спящей в глубокой кружевной постели — будто дымные тиски пальцев на прекрасной шее…
И в душной горнице мясника — в обеременевших сытостью, приземистых стульях, комодах, развороченных, раздвинутых, как попало, в духоте двуспальной, — в таких вот найдут однажды с разломанным черепом, навзничь, с закинутыми руками и теменем в пол. И нет никого в комнатах — следы голодных, исползавших все ног, подмостной грязи, волчьей алчбы…
НОЧЬ ПОД КРИВЫМ РОГОМ
Мы неожиданно попали в водоворот самой бешеной эвакуации: белые прорвались с востока через Днепр, у Никополя, туда был брошен целый кавкорпус — это было начало гигантской операции — полутораставерстный обход плацдарма, в перерез нашей важнейшей магистрали. От Никополя корпус двигался на станцию Кривой Рог. И в эту сумасшедшую ледяную полночь на станцию Кривой Рог пришел наш оперативный вагон.
Мы везли секретные документы на юг, на плацдарм, документы обладали исключительной важностью в связи с предстоящими операциями, — нам надо было прорваться на юг во что бы то ни стало, нам, то есть мне и двоим сопровождающим меня красноармейцам, Березину и Гаймидуллину.
Но поезда, столпившиеся на станции десятками, расшвыривались куда попало. Мы только собрались на станцию — мы не ели две ночи и мерзли в нетопленом вагоне — как нас уже бросили с каким-то составом в темную, метельную ночь.
Березин успел только стянуть где-то доску на ходу.
Гаймидуллин ругался:
— Надо комендантым морда бить, зачем шибко прицепил, зачем шибко голодный повез, свол-лач!..
Но кавалерийские разъезды противника могли появиться у полотна каждую минуту — они рыскали где-то в этой черной ночи. Я сказал красноармейцам:
— Время дорого, братва. Если что, документы сначала жечь, помните.
Березин растопил своей доской печку, печь была без грубы, смрадный дым валил в двери прямо через нас. Мы легли пониже, на опечатанные мешки с документами — так меньше ело глаза: Гаймидуллин лег сверху на нас обоих, чтобы нас греть и стеречь. Впереди — в составе — тысячи красноармейцев запели грустно и дружно — поезд несся в пенье, как по тетиве.
Мы засыпали. Эта степь дула в щели, ныла…
Ночью я очнулся: вши жгли поясницу, по чесаться было нельзя — заледенело бы все тело, если распахнуться. Я был один. Красноармейцы, сидя у дотлевающей печи, возились над винтовками. Гаймидуллин грыз свою зубами.
Лица были каменны и настороженны…
В эту ночь обессиленный паровоз выбросил из состава два вагона на глухом полустанке, в сорока верстах от Кривого Рога. Один из этих двух вагонов был наш.