…Он наконец увидел ее вдали, в промельке прохожих. Бегучая походка запоздавшей, озирающееся по сторонам, ищущее лицо. Ага, теперь она опять ищет! А тогда на юге, где все давалось для счастья, выстраданного одиннадцатью месяцами ожидания, — тогда о чем она думала? Как он уговаривал ее тогда утром плюнуть на всех певцов на свете, не причинять обоим боли, не уходить никуда, а она непременно хотела еще раз побывать на даче «Рабис» на прощанье… «Коля, это же культурная компания, я только из вежливости. Поверь, что все они мне безразличны!» Как он уговаривал, напоминал о зиме, о проклятых бульварах, и Ольга все-таки из самолюбия настояла на своем — ушла. Без нее собрал свой чемодан и почти бегом, не желая этого, с отчаянием, насилуя себя, спустился к катеру, который уходил на Ялту — хорошо же, тогда гибни, гибни все!
Ему и сейчас захотелось повернуться и уйти: до того вскипела опять неотмщенная горечь, даже дыхание пресеклось. А она, как нарочно, беззаботно облизывалась — наверно, только что напилась чаю со сладким. Он сдавил ей пальцы.
— Ты сам же во всем виноват, сумасшедший!
Ну, как и куда он мог от нее уйти? Смотрел на это лицо, которым воспаленно изболелись мысли, на легкое мельканье шелково-светлых, всегда послушных ему ног, смотрел, напивался глазами, цепенел блаженно. Что бы там сейчас ни происходило в мире… И она была страшна ему, он знал теперь, какой, несмотря на покорное прижиманье, может таиться удар за ней.
Они свернули к реке; с полуосвещенной набережной виднее стало, как праздник огромно и багрово отсвечивает в высоту.
Ольга сказала:
— Конечно, конечно, во всем виновато твое упрямство, и я дура, что пришла к тебе первая. Но больше я не в силах была, Коля… И когда Тоня подходит ко мне, знаешь, я не могу, я начинаю смеяться, смеяться… Что это такое?
Ему становилось легче от ее распахнутой, бесстыжей простоты, от доверчивости. Вот если бы всегда она была такая! Он спросил:
— Скажи, за что ты меня любишь, Ольга? Я недоучка, не знаменитость, не певец…
— За то, что ты Коля, — дурачилась она.
Впрочем, он сознался, что немножко кривил душой: для него еще не пропала надежда сделать кое-что в жизни. Осенью он совсем было начал хлопотать о приеме в университет, на один из последних курсов; правда, это очень трудно, но через Калабуха, благодаря его весу и связям, он уверен, можно было добиться. Что же, Соустину сейчас тридцать четыре года, к тридцати шести он кончил бы; его, несомненно, оставили бы для научной работы, он это чувствует во внутренней своей зарядке. Химия! Соустина охватил припадок говорливости, хотелось говорить, говорить… Вот у него есть товарищ, по фамилии Бохон, они учились вместе, Соустин иногда даже помогал ему кое в чем. А теперь про Бохона пишут в специальных журналах; ему, например, удалось. то, что никому и никогда не удавалось, — получить метил в свободном состоянии, то есть це-аш-три. И разве в подобных же условиях не добился бы того же Соустин? Он думал работать именно над углеводами.
— Но ты сделала так, что у меня руки опустились. Серьезно, никакой энергии не стало ни устраиваться, ни хлопотать. Упустил и время и возможность. Эх, Ольга!
Такая горечь переломила голос, что женщина даже не возразила ничего, только прижалась виновато. Под берегом нежилая, осенняя вода поблескивала, отражая фонари.
— Смотри, похоже на море? — усмехнулась Ольга.
Прохожие, неотстанно любопытствуя, оглядывались на прислонившуюся к перилам бесприютную парочку. Вот как досталось им опять увидеться вместе.
— Ну, скажи,скажи правду хоть сейчас, что у тебя с ним было?
— Повторяю тебе, ни с кем и ничего. Я ждала твоего приезда, скучала, нужно же было с кем-то убить время.
Она говорила очень твердо и сухо, такому голосу нельзя было не поверить. Да, вероятно, он сам больше, навоображал тогда.
— Но чего мне это стоило, Ольга!..
Он волновался, потому что пришло наконец время рассказать ей все, начиная с того момента, как сбежал тогда и сел на катер. Казнить ее этим рассказом… Сначала была Ялта, где он один ходил пять дней в раскаленном бреду. Голые тела валялись всюду на солнце, роскошные ночи опускались потом на парки и на берег, он в мыслях видел Ольгу, ее забвенье с кем-нибудь на таком берегу, и оставалось только стонать. Тогда Соустин решил бежать с южного берега. Он выбрал Евпаторию. Была на пути еще ночь в Севастополе, обрывки опереточной музыки на бульваре. С какой-то девушкой разговаривал над морем, потом — музыка еще продолжала играть, а он корчился один на постели в гостинице. Евпатория предстала утром своими трамваями, городскими вывесками, выжженной, безутешной равнинностью, и сердце заколотилось оттого, что в такую безрассудную даль заехал от Ольги, от праздничных гор…