— Сумасшедший! — сказала она и подставила ему рот.
Они уже завернули в темень счастливого своего переулка, где только фабричные заборы тянулись да безмолвствовала за оградой выморочная церковка. Не помнили, сколько шагов прошли, не отрываясь друг от друга.
…И в тот же вечер выехал из Евпатории поездом обратно в Симферополь. Одну половину той ужасной ночи он, и так весь изломанный, протомился в вагонной давке, другую — провалялся на земле, под вокзальным крыльцом, как бывало в девятнадцатом году, потому что только на рассвете пришли машины на Ялту. И вот катером он снова плыл мимо Мисхора, где неделю назад встречали его красные, озаренные счастьем деревья. Понимает ли она, какая это была голгофа?
— И напрасно ты не вернулся! Тот уже уехал, он вскоре, через два дня, уехал.
— И ты после не писала ему, не видалась?
Он ясно видел, что она замешкалась. Чернота еще неизвестной ему пропасти открывалась в ней… Да, певец встретил ее в Харькове, когда стоял поезд; он попросил, ну и что же, она протелеграфировала ему о выезде.
— Говори, говори, говори…
Ольга поникала, раздавленная его глазами.
— Когда поезд трогался, я не успела… он поцеловал меня.
Соустин с дрожью перевел дыхание и толкнул ее к забору.
— Тварь! — сказал он.
К чему же была голгофа, метанья? Ему терпко комкало скулы. И она плакала. Он распахнул ее шубу, вцепился в платье; нет, это было мало, еще — прижать ее к себе бездыханно, чтоб уж не могла оторваться никуда… Ольга повернула к нему мокрое лицо, восторженно улыбалась.
Утро после праздников глянуло хмурое, невыспавшееся. С редакционных стен свешивались не убранные еще полотнища с лозунгами, гирлянды хвои, в плохо проветренных отделах мечтательно пахло духами… Калабух в редакцию не явился. Вероятно, задержали опять учебные дела, да и надобности приходить особенной не было: номер целиком составлялся из запасов праздничного материала.
Соустин, оставшись без начальства, должен был сам нести свой отчет на просмотр Зыбину. Навязчиво-мрачно чудилась впереди дурная неожиданность. Должно быть, от позавчерашней вечеринки застряло похмельное угрызенье… В зыбинском кабинете бесстрастно взяли рукопись, пригласили сесть. За окном не на чем было забыться глазам: одна затхлая лабазная крыша, и снег на ней дотаивал, тоже вчерашний, послепраздничный. Зыбин, насмешливо хмыкнув, ткнул в рукопись карандашиком. Соустин вспыхнул и, словно перед ударом, притаился. Нет, это секретарь только пояснее поставил точку… Хмыкал он, должно быть, от насморка, карандашик его постукивал, хохолок качался. Ольга утром видела эти волосы, ни них как бы и сюда донеслись, протеплели ее глаза…
Зыбин кончил, расчеркнулся в углу рукописи.
— Ну, что ж, хорошо, все в порядке. Дайте срочно….. на вторую полосу корпусом.
Соустин, сразу выздоровев, вскочил. Опять деятельные наступали будни. Теперь — кипеть, делать больше, и обязательно хорошо делать, чтобы всегда вот так одобряли. И еще — сказать сейчас Зыбину что-нибудь, сильное, честное, как клятву.
Но Зыбин сам заговорил:
— Это вы ведь заметку Горюнова о выставке правили? Скажите откровенно… пожалуй, в самом деле рановато, не по силам мы ему дали задачу?
— Да, я думаю, товарищ Зыбин, что не по силам.
Соустин был строг, серьезен, а Зыбин совестливо, благодушно ухмылялся.
— Ничего, парень скоро отполируется. Вы, как старший товарищ, помогайте ему. А потом думаем, как и вас, отправить его в странствие!
— Это хорошо. — Соустин обрадовался за Пашку, он вообще всему радовался сейчас. — Кстати обо мне, товарищ Зыбин. Я обязательно поеду, как просил… но в основном хотел бы все-таки остаться в своем отделе.
— Это мы устроим, — согласливо кивнул Зыбин.
Нет, что бы там ни думалось Соустину в иные минуты, а, конечно, он был счастливчиком! Ого, сколько в нем еще уездной, коренастой, нерастраченной силы! От радостного возбуждения потянуло обязательно заглянуть вечерком к подвальным приятелям, к жене Катюше. Но вечером опять был занят — ночное дежурство в типографии. Хорошо, он заедет к Катюше завтра и непременно купит ей что-нибудь неожиданное, радостное!