Мы в это время спали.
На рассвете, через пургу, взбешенный, я мчался к начальнику станции, требовал фамилию коменданта состава, требовал немедленной отправки моего вагона с отдельным паровозом, который надо было вызвать с узловой, стучал кулаками по сигнальному аппарату, швырял ему свой мандат — за мной значительно стоял Гаймидуллин, черный от копоти, ощеренный голодом, с винтовкой.
— Отправляй, тебе говорят, вагон апа-ра-тивный, па-нима-ишь?
Начальник растерянно косился на мой наган, на наши мятые, вшивые шинели — мы стали страшны и одеждой и лицами за шесть дней этой езды — он обещал, что примет все меры, даст дежурному наряд на прицепку в первую очередь, к первому отходящему на юг.
— Тут уж приходили из другого вагона, но я вас прежде…
Но могли ли теперь быть поезда на юг, на плацдарм, когда шла, вероятно, горячечная переброска резервов к месту прорыва, где находились слишком слабые части?
В вагоне стоял чад (Березин ухитрился отодрать какие-то планки со стен вагона и жег их), за печкой у нас сидело четверо лохматых незнакомцев. Они были из второго отцепленного вагона, который с подрывным материалом направлялся также на плацдарм. Огня в своем вагоне они разводить не могли, пришли к нам. Я проверил их документы и разрешил остаться.
— Передохнем здесь, начальник, — сказал Гаймидуллин. — Ветер злая, топки нет, белый близко… Ах, комендантым, свол-лач!..
— Прицепят, — сказал я. — Слыхал, в первую очередь?
Мне показалось, что у лохматых, нелюдимо глядящих в пол, мелькнула по лицам злая, ядовитая улыбка.
Печка гасла, дров больше не было, не было и надежд на еду — положение становилось недобрым.
И черт ее знает, где была теперь эта конница. Ночью уйти было бы легче.
Карта была, сбиться я не боялся. А пурга?
Она запевала тоньше и щемящей, перекидываясь все выше и. выше в небо, все чаще бросалась в щели вагона тончайшей снежной пылью, впиваясь ею, как иглами, в драгоценное тепло под одеждой…
Метеорологические станции предсказывали как раз на эти дни снежный циклон, который должен был пройти через восточную Европу с каких-то там полярных воздуховых ям. Пурга могла быть его авангардом… Надо было принимать меры.
Я послал Березина осмотреть, есть ли за станцией жилье, дрова; дал ему последнюю гимнастерку, чтоб поменять на хлеб. Советских денег уже не брали: завтра могла прийти другая власть.
Он вернулся через полчаса, принес около фунта хлеба, который мы поделили поровну и тотчас же с жадностью съели. Кроме трех хат. за станцией ничего не было, одно дикое поле.
— Народ жадный: оце да оце, хиба да хиба, а не дают ни черта.
Березин сплюнул с сердцем.
— А потом, товарищ начальник, сходил бы на станцию, нам, похоже, голову морочат. Ведь поезда-то все идут… И все туда.
Я слышал гудки, но не мог думать, чтобы это на юг. Наконец и начальник станции обещал, что к первому… Под пургу лезть не хотелось.
Гаймидуллин заволновался:
— Ступай, бачка начальник, кричи там! Пиши большой тилиграм камисару, путя не дают, пропадаим. Кричи, ступай!
Пришлось идти. На первом пути стоял эшелон под ларами. Начальника станции я встретил на платформе.
Я спросил, правда ли, что поезда уже были.
Он виновато пожал плечами.
— Товарищ, что я могу поделать! Я на каждый поезд даю ваш наряд, сам бегаю. Не принимают, говорят, у самих перегрузка. Вот и этот по вашему направлению, идите, поговорите!
Я торопливо тащил его за рукав.
— Идемте, идемте вместе, давайте наряд!
Показалось, что лохматые прошмыгнули где-то сзади: лица у них злобные, выжидающие. Может быть, это было просто так… ветер. Он дул зло, колюче шатал на ходу.
Комендант поезда отказался наотрез.
Я просил, грозил, доказывал важность этой прицепки для всего фронта, даже для всей Республики — он был неумолим: у эшелона нагрузка и так свыше нормы, может не хватить тяги.
— А своих отцепить не могу. Едем тоже голодные, нетопленые…
Мы пошли обратно. Начальник утешал:
— Они что-то часто пошли, и все туда. Не к этому, так к следующему обязательно.
Я плохо верил. Насколько мог зловеще, сказал:
— Буду ждать…
В вагоне было холодно, он весь заиндевел изнутри; опять глядели из-за печки тяжелые глаза, от которых было неспокойно…
А эшелоны трубили за пургой, гремели весело: на юг, на юг! От каждого гудка вспыхивала злоба, колотилось сердце. И мы бы могли сейчас мчаться туда, и мы бы, и мы бы…
Я не понимал все-таки, почему они шли на юг, а не к прорыву.
Березин ходил еще раз в поисках еды. Больше вещей у нас не было, он просил милостыню. Подали котелок зерновой пшеницы, мы размололи ее камнями, мы радовались, что сварим ее, когда будут дрова. И незаметно легли на мешки, Березин сверху. И опять запели красноармейцы, помчался вагон, поезда трубили о солнце, о полногрудом дыхании…