А снаружи — над поездом, над седобородым приволжским лесом — вместо неба туманилось ничто. Только на западе различимо было яркое клубление туч, сияющих слишком поздним светом, заимствованным как бы из завтра. Во всех вагонах сотни человечьих лиц повернулись к окошкам. Всякий ехал народ: и старый, и молодой, и семейный, и бездомный, — что-то сотрясло его, сдвинуло из исконных, отцами еще обогретых мест, — куда? Ехали не падающие духом искатели, ехали во множестве безымянные, помалкивающие. Вагоны обволакивало туманными видениями строек, обильных заработками городов, надеждами, безвестьем. Сзади Москва стояла костром; это не от паровоза, а от нее летели искры, летели и зовуще кружились над селами и районами… Завтрашнее гляделось из позднего окна.
Так как в Самаре многие сходили, остающиеся захватывали места поудобнее, чтоб поспать. Петр взял себе лучшее, портново, на второй полке, Журкин против него на третьей, под самым потолком. Для Тишки предназначили тоже третью — над Петром. И Тишка порадовался, что вот попутчики радеют о нем — значит, считают его совсем своим.
Из сумерек выполыхивала Самара окраинными огоньками, гремели мосты.
Портной вздыхал, утирал пот, — несмотря на благородные, с зеркальными застежками чемоданчики, несмотря на достатки и солидность свою, и он робел, видать, перед этой ночной, необъятной чужбиной, где — заново жить. Старуха, ворча добродушно, пыхтела над нескладным своим узлом, из которого, как кромешные, выпадали всё валенки.
— Вот мамаше фарт, сейчас на кухню приедет, в самое тепло, — от безделья словоохотился Петр. — Значит, хозяева-то сочувствуют дочке, если и тебя жить пускают?
— Да она не у хозяев, сынок, она… Хозяева-то Партейные, учиться ее потом определили. Должность-то ее я не выговорю, вот тут записано…
По записке должность значилась — «аспирантка». Тут уж старуха могла объяснить Петру, что это — вроде профессора.
— Кто-о?
Портной почтительно удивился:
— Ого, на профессора вышла!
И Журкин тоже поглядел на старуху, непримечательную до сих пор, с тоскливым вниманием… Петр однако язвительно хмыкнул, — нет, он не мог допустить при себе ничьего превосходства.
— В вузе дочь-то училась? — спросил он.
Старуха сердито наклонилась к узлу, будто не слыша.
— Ну да, — сказал Петр, — раньше назывался университет, и в них учились студенты. А теперь заместо них стали вузы, и ученики в них называются курсанты. И профессора эдакие же… Это вроде как советский чайник: называется чайник, а в него один раз кипятку нальешь, глядь, дудочка отвалилась!
— Правильно, — поддержал портной, — продукция кругом ни к черту стала.
Но Журкин мимо ушей пропустил Петровы смешки, не веря уж им. Да, для других, для новых людей время подошло, и они юркают в нем, как рыбы в воде, хватают свое счастье. А тут уж не до счастья — поскитался за ним в жизни довольно: только бы не пропасть, промаяться как-нибудь тяжелые эти годы…
И опять — потемки тухлого вагона. Проводник свечей не зажигал, ясно — экономил себе в карман. Народ с багажом галдел в проходе, готовый ринуться. Бухгалтер проснулся, свесил вниз разбухшую в сумерках голову.
— Самара, что ль, отец?
— Самара, — оживляясь, ответил стекольщик.
— Поди-ка сюда.
И принялись бормотать вполголоса. Портной на ходу уже, проталкивая вперед себя чемоданы, пояснил Петру:
— Опять за литром налаживает.
Петр, нахлобучив малахай, двинулся за пассажирами к выходу, сказал, что — подышать воздухом. Перекинув суму через плечо, исчез и задумавший кое-что, посмелевший Тишка, попросив Журкина покараулить местечко. Вагон сразу проморозило холодком, слышно стало, как на платформе у ступенек ропщет сбившийся в кучу народ, горбатый от сундучков, сейчас ворвется… Журкин отодвинулся в темный угол, развязал мешок, — давно проголодался, только ждал минуты, когда уйдет Петр. Не делиться же с ним каждый раз! Вынул давешнюю лепешку, потом кусок мяса, по-домашнему завернутый заботливой Полей в тряпицу. Мясо следовало бы немного посолить, и соль где-то была положена, но Журкин спешил, — как бы не вернулся Петр. Закрывшись мешком, начал рвать зубами несоленое, прикусывал лепешкой, рвал торопливо, жевал, посасывал. Гремели и дрались по полкам, точно дьяволы, ворвавшиеся пассажиры.