Петр едко наблюдал. «Подмазывается, когда на бас взяли…»
Когда комсомольцы ушли, он посластил шахтеру:
— Верно, что в деревню бы их, на наше место. Давеча я проходил, а у них колбаска на столе.
Шахтер смолчал, только окинул Петра, показалось, пытливо-неприязненным взглядом. Петр спохватился, — не переложил ли лишков? — и, чтобы загладить, посочувствовал, что вот какую муку с ребятами да с багажом приходится принимать, да еще в несусветный эдакий мороз. Тяжело будет с семейством, после своей избы, в бараке-то…
И опять получилось невпопад. Бараков там, на Челябугле, мало, живут, особенно семейные, в стандартных, сказал шахтер, квартирках; семейству будет идти паек, а ребятишкам в школе — даровой горячий завтрак. Рассказал еще про то, сколько можно нагнать при перевыработке, про талоны на мануфактуру. Он бы давно все семейство к себе перетянул, оно и выгоднее, и к себе поближе, и ребята свет увидят… да вот баба за родню все держалась.
На полках и в проходе шелестели, как сказку слушали.
— Рабочему, это да, ему везде способствуют…
— Я одного выучил, дал ему свет. — обиженно буркнул Петр, — черта я от него увидал!
Журкину не терпелось заполучить шахтера к себе на одно словцо, выведать, как там, на стройке, слышно насчет работы. Шахтер подтвердил, что в газетах все правильно пишут: работы много, народу туда плывут каждый день за поездами поезда, а рабочих рук все не хватает. Но и оттуда многие вертаются. Разговор разный, больше жалуются на пищу и что тяжело.
Журкин слушал, жадно наставив ухо, поматывая согласливо косматой головой. Почему-то крепко и уважительно верилось шахтеру. Ну, уж только бы работа была, на пищу и на тяжелину не поглядит, изо всех сил принажмет!
Бухгалтер, на минуту очнувшийся, крикнул от окошка:
— Граждане, гляньте, какая природа оригинальная — горы и горы!
Бросились к глазкам.
И правда — высоко над поездом взобралась в небо тоскливая линия снегов. Редкие перистые сосенки понатыканы были в белой пустоте. Ниже, в обледененьях, в обрывах, в полыньях, крутилась черная речная стремнина. Поезд шел диким ущельем, Уралом.
Словно проснулся Тишка на другой земле. И чем выше, — уже нахмуренные густыми разбойными лесами поднимались и дичали горы, — тем сильнее набегали на него давнишние страхи. Тишка безо всякого вкуса, только чтоб забыться, жевал вчерашние ломти.
К сумеркам по вагону стих, укачался, поослабел народ. Близились, близились неизвестные и жданные места. В сумерках начинали угрызать сомнения: то, что днем было ясным и решенным, чудилось теперь шатким, непрочным. Кое-кто свалился, уснул спозаранок; от плохой пищи густел человечий смрад; бухгалтер опять раздобыл где-то горькой, ералашно восхищался и плакался. К ночи пронзительно раскричался ребенок. К ночи еще заунывнее, тошнее думалось об оставленных где-то домашних.
Тишка, пользуясь тихим ходом, поезда, открыл дверь с площадки, — глянуть в последний раз перед ночью на волю. И в тоске захлопнул тотчас. Черная гора стояла стеною, на ней зубрился в небе черный лес, а самое небо было окинуто небывало-красным пожаром. И вот скоро кончится и вагон, выкинут всех в стужу, в чужое поле — иди, ищи приюта…
— Вона и Златоуст, — сказали в вагоне.
Красными звездами в отскобленном окошке проплывали недалекие, у чужих людей теплящиеся, домашние огни. Наверху над ними в темноте попыхивало зарево. Поезд шел мимо заводских домен. Тишка, съежившись, глядел на это попыхивание, хотел отвернуться от него, спрятаться и не мог: ужасаясь, ждал, что дальше. И вдруг в мутно освещенных внизу пространствах метелью, бедою вырвался дым, в воздухе полилось огненное… Захлопали двери, мороз загулял насквозь по вагону, отчаянные комсомольцы загалдели, выходя совсем в лютующую огненную ночь, не боясь: они доехали. Мальчишка-стекольщик дико заорал во сне: «Стттё-клы всттта-влять!» Тишка тянул дрожащую руку к Петру: «Дяденька!..» Петр спал.
ЗА ГОРАМИ, ЗА ДОЛАМИ
Гуляет по ночной степи вместе с метелью невнятный, еле от ветряного шума отличимый, покойницкий звон. Это, чтобы не сбиться путнику, звонят из Казачьей слободы (она же — Шанхай), со старинной кирпичной колокольни, которая стоит тут темень лет и с которой еще пугачевцы, в оное время, сбросили и расшибли насмерть сколько-то царевых чиновников.
С востока, из Сибири, сыплет и сыплет пурга. Сквозь летучие темноты ее то затухает, то скидывает весь угол неба, за слободой, бирюзово-мутное, дивное для здешних мест зарево: стройка…
На порядке против церкви, среди глухонемых, давно опочивших хатенок, проскакивают огоньки из трех смежных ставней — у булочницы Аграфены Ивановны. В горнице за длинным, как в трактире, столом сама Аграфена Ивановна, уронив голову на руку, сидит у самовара. Двое, с бородами, угощаются, пьют чай, не снимая тулупов, — как в трактире.