— К ветрам вашим сибирским никак не привыкну, — горюет Аграфена Ивановна. — А по степи-то, можбыть, какая сиротская душа плутает.
Звон доносится к ней из глубокой ямы, из незапамятных, хватающих за душу времен. Будто вечер после субботнего базара. Расторговались. Звонят в Мшанске ко всенощной; в завешанной тюлями, полутемной горнице горит лампадка, полы чисто вымыты. Где-то под звездами, по морозу, Мишенька с калугуром-работником, тоже расторговавшись, трусят на розвальнях с базара, из Юлова. Приедут — весь вечер выручку считать. Завтра пироги.
…А может быть, и вправду плутает по полю вестник, которому настали сроки заявиться, и бьется и крутится в пурге, не чуя, что совсем около — родной приют? Не та уж Аграфена Ивановна: повыпадали смехастые зубы, непроворно стало одутлое, старушечье тело. Дела ее — мелочишки: торгует на базаре из корзины булочками собственного печения. Но повадка осталась прежняя: захочет — люто может зыкнуть.
— К гадальщику ходила. Вышел он в сени с ковшом, сотворил молитву и мне говорит: «Помолись». Поглядел в книге чего-то. «Скоро, говорит, будет тебе весточка, жди только, не ропщи!»
Она озирает людей в тулупах, задумчиво хлебающих чай, и обижается:
— Чего же молчите, как сычи?
— Да ведь что сказать-то, Аграфена Ивановна? Все строимся кругом. Вон, говорят, линия километра на три вся забитая. Железа полны составы, оборудованию всякую привезли.
Другой, помоложе:
— Привезти — привезли, а выгружать осечка! Пурга-то какая… и жалованья рабочим за полтора месяца не плачено.
Обоим тулупам сродни базары, метели, постоялые дворы. Какие-то особые дела вершит через них Аграфена Ивановна. Постарше похож на преподобного с иконы, величав, смирен; кроме бороды — все щелясто от морщин; дома у себя такие лютуют втихомолку, а дом — пятиоконный, крытый железом. Другой расчесан в кудрявую жуликоватую скобку, щеки яблочные, певун.
— За мукой-то когда? — спрашивает Аграфена Ивановна.
— Завтра.
— Мешки я в сенях положила.
— Только, хозяйка, боязно что-то стало. Там, из села-то, скажем, ночком можно подгадать. А тут, говорят, по всей стройке патрулей скоро наставят.
— Нигде спокою нет… Жили люди, никого не трогали.
Аграфена Ивановна, подпершись рукой, горюет зловеще.
— С другой стороны, — восторгается кудрявый, — взять, граждане, нашу слободишку. Что раньше был базар — слезы! И что нынче? При таком множестве народа чем-ничем, а промыслить можно.
— Промыслить-то легче, — соглашается старший, загадочно соглашается, — а только до поры, до времени.
— А что? — настораживается Аграфена Ивановна.
— А ветра! Летом сухмень как понесет, как почнет крыши рвать… Кто наши ветра не видал, тот и горя не знавал. Купец Мальчугин с умом был хозяин, надумал тоже заводишко тут поставить, полгода строил, и все под своим глазом. От цыгарки, что ль, в минуту все смело!
— Так, так, — поддакивает Аграфена Ивановна. Рука ее задумчиво лезет под платок, скребет там седину. — Только не знай, молодцы, доживем ли еще до ветров-то. По деревням-то что деется? До последнего терпения доходит мужик. Башкир, и тот злобеет. Страшно, молодцы, что оно будет…
…Ставня воет от глухого удара, — вероятно, метнуло снегом. Но удар повторяется еще два раза: там человечья рука. И вдруг явственнее среди паузы разрастается звон, одевающий всю избу набатным гудением. Проносится что-то неразумное, темное. Так бывает во сне, когда не видится, а только чуется вблизи убийца.
Аграфена Ивановна твердо говорит:
— Свои стучат, отоприте кто-нибудь.
Кудрявый впускает в полутемные сени тучу снега, из которой торчит красноармейский шишак. Отряхнувшись, пролезает в дверь дюжий, толсто укутанный парень, он — трегубый, верхняя губа рассечена надвое. Маленькие мигалки его, разделенные длинным носом, вглядываются во всех с подозрением, как бы ища обиды для себя.
— Да это Санечка! — совсем успокаивается Аграфена Ивановна. — Жалованье, что ль, получил?
— Да… выдали, — грубо и сипло обрывает парень. — Согреться бы мне чего-нибудь.
— Это его же царствию не будет конца. За тобой там сколько? Касса, что ль, у меня, Санечка?
— Тетя Груня, ты мне на нервах не играй! Знаешь, я простуженный насквозь… Я на плотине десять часов по льду елозил!
— Да мне что от вашей плотины прибытку?