Аграфена Ивановна, боязливо дивовавшаяся на эти его выверты, вдруг вымолвила:
— Родимый, ты скажи правду: можбыть, жулик ты?
Петр, скорбно вздохнув, слазил в карман за карточкой.
— Я в свою очередь спрошу вас: что говорит вам этот предмет?
Старуха, не отрывая глаз от изображения, убито мигала.
— И хотя это самая дорогая мне память, дарю вам за вашу ласку!
— Коль ты вправду ему дружок, скажи, где сыночек мой?
— Мамаша! — Петр в расстройстве нагнулся к старухину уху. — Хотите, чтоб сгибли все? Вы, извиняюсь, женщина… хотя и мать. Как же я вам могу доверить? Вот Ваня — брательник мне близкий, а сказал я ему когда-нибудь одно слово?
Аграфена Ивановна, сама продувная, базарная, колебалась.
— Я, родимый, понимаю… Вот когда мы еще в Самаре-то скрывались, один заведующий там с Дусей гулял, все утешал меня: «Ваш сын, говорит, может быть, заехал в такое место, что ему и писать оттуда нельзя, чтобы вас через это не подвести…»
— А я что говорю?
— Он мне не только что брательник, — разливался охмелевший гробовщик, — он, тетя Груня, друг мне, он — стена!
Дуся, позевывая, собирала перемытые чашки. Порой мимо Петра тянулась через стол, будоража его теплым веяньем груди. Таких чистотелых, красиво одетых барышень давно не видел рядом с собой. Не сводил с нее льстивых глаз.
— Как вы замечательно похожи на брата вашего Мишу! Вы в Мшанске меня не помните? Рысак у меня еще был, под голубой сеткой. Как, бывало, прокачу по Пензенской, так все кругом: браво, бис!
— Нет, не помню.
— Ну да, девочкой еще были.
— Разборчива девка не по временам, — вступилась Аграфена Ивановна. — Какие кавалеристые сватались, заведующие даже, не хочет.
— Подумаешь, нэпочники всякие…
Аграфена Ивановна вздохнула, добавив не без тайной гордости:
— Только, слышь, с инженером распишусь, больше ни с кем, вот у нас как!
«С инженером»… Петр словно озяб, услышав это. О, какая натуга еще предстояла впереди, труды, темнота…
— Значит, мамаша… если какие дела в общем интересе обрисуются, то помочь я всегда…
— Эти уж мне дела! — Аграфена Ивановна, скучая, отмахивалась, она еще не давалась в руки совсем. — Чегой-то у вас тут, в ящике-то?
— Гармонья, — ответил гробовщик.
Старуха оживела.
— Гармонья? Ну да, помню, помню. Сыграл бы нам маленько, Иван!
— Очень замечательный музыкант, прямо артист! — нахваливал Петр гробовщика, обращаясь по-прежнему к безучастной Дусе. — Он одну пьесу играет из жизни— «Истерзанный, измученный наш брат мастеровой…» Наплачешься. За ним однажды две деревни мужиков без ума ушли, за гармоньей, все бросили. Ваня, сыграй, когда дамы просят!
— Дак у меня, вроде сказать, зарок.
— Ну, какой еще зарок! — недовольно сказала Аграфена Ивановна.
Гробовщик совестился.
— Дак… я так порешил: когда мы с Петяшей свое счастье здесь найдем, подразживемся маленько, вот тогда и выну и гряну — эх! А пока пускай в сундучке полежит.
— Ну, ты зарок-то себе оставь, а нам сыграй, разок сыграй! Не ломайся, тебя честью накормили, напоили.
Но гробовщик мучительно отнекивался. Аграфена Ивановна пьяно раскосматилась от гнева, обернулась ералашной, косогубой бабой, крикнула:
— Тебе говорят, будешь играть?
— Зарок даден, — умоляюще противился гробовщик, — теть Грунь.
Аграфена Ивановна разгульно поднялась со стула.
— Так? Ну… вот тебе бог, а вот порог… проваливай отсюда!
— Войдите в понятие, тетя Груня!
— Проваливай — и никаких! Всегда непочетливый был. За хлеб-соль трудно уважить? Не зря, видно, в острог-то сажали… шут тебя знает за что…
Гробовщик с убитым видом увязывался, валил на себя шубу. Тишка подошел к столу на цыпочках, поставил пустую чашку на краешек и так же на цыпочках убрался к порогу. Шея за ночь еще тощее, еще длиннее стала, ножа просила своею безропотностью.
Петр тоже встал, посумрачнев. Неладно получилось. Аграфена Ивановна подшлепала к нему в упор.
— А ты останься, тебе угол найдем.
Петр мешкал.
— Вы бы извинили, Аграфена Ивановна…
Гробовщик уже взвалил на плечи свою поклажу. Тишка съежился у двери, не зная, брать Петрову торбу или нет. Петр искоса, просительно поглядел на Дусю. Если б она хоть взглядом чуть показала, чтоб остался…
Нет, Дуся, с балованными губками, не видела никого.
Петр шагнул к порогу.
— Никак не могу я брательника бросить, Аграфена Ивановна, кровь-то ведь своя. Благодарствуйте за все.