— Ворота сняли… Весна мир будет, построим.
И красная печка, около которой мы легли, была, как сны, сумерки были багряны, как сны, над нами полз теплый блаженный смрад; мы, черные, косматые, лежали кругом, пили кочевой, пьяный, сладчайший огонь. Гаймидуллин тянул:
И я тянул за ним, и лохматые тоже мычали, чугун пламенел, мы расстегнулись, сладко чесались, сколько хотели, ели кашу из зерновой пшеницы, — поезд шел в нескончаемых опьяняющих качаньях —
В полночь — мы остались тогда в вагоне одни — Березин, лежавший рядом со мной, вскочил и дико орал:
— Едем! Едем!
Мы прислушались — это уже не только пургой шатало вагон, отчетливо позванивали стыки: мы ехали в самом деле. Это было невероятно, сказочно: Гаймидуллин облапил меня, крутнул два раза, мы упали; на четвереньках подкатились к двери — мы ехали, ехали, состав уже близко чернел впереди.
От станции кто-то подбежал, на ходу постучал кулаком в дверь:
— Ну вот и прицепляют. Вы первые. Взяли-таки!
По голосу я узнал начальника станции.
— Спасибо, — сказал я.
— На обратный дорога хлеба привезем буханка! — крикнул Гаймидуллин.
— Приезжайте!
Березин бормотал:
— Да черт с тобой и с твоим полустанком, сто лет бы нам его не видеть, пррропади он к…
Зазвенели крюки, паровоз закричал где-то в ветрах; мы легли опять, дремота была, как зыблемый ветрами полет; болты еще раз загремели, застучали, вагон пошел.
Вот уже проехали, наверно, станцию, вот уже вырвались в степь — вдруг стуки стали медленней, вагон остановился.
— Маневры, что ль?
Березин бросился к двери.
— Сволочи! — в ужасе крикнул он, — от этого мороз сцепил кожу. — Товарищ начальник, энти руками, энти…
Мы все подбежали к дверям.
Вагон стоял где-то на пустынных рельсах — один, без паровоза, без состава. Впереди мутным пятном двигался другой вагон.
— Гляди, гляди, нас руками отцепили, а себя… Какого же там смотрят, саботажники, стерьвы, бери винтовки!
Нас отцепили лохматые…
Зверея от злобы, мы свалились вниз.
— Начальник, эй! — кричал я. — Задержите поезд! Где ортчека?
— Здесь, здесь!
Там уже от платформы бежали люди с винтовками.
Лохматые, не спеша, прицепили вагон, потом отвалились от него кучей и, вдруг загайкав, бросились на подбегавших, замолов кулаками.
— …На фронт… а вы и тут… бейте!..
Винтовки полетели в снег, люди, горбатясь, улепетывали назад к станции, куча навалилась у вагона на одного, душила, мотала по снегу…
— Ты винтовками хотел…
— Служба… служба… — хрипел тот, — начальник…
Мы подбегали.
Но уже поздно — состав дернулся, лохматые выпустили жертву, поскакали в вагон. Тогда Гаймидуллин упал на колено и наклонил голову к винтовке.
— Ан-нэ-са-га!.. — выругался он по-татарски. — У-ухх…
Я ударил кулаком по ложу, пуля взвыла вверх.
— Дурак, там подрывное, — сказал я.
И мы легли опять и спали, нас заносило снегом и пело пронзительно и смертно — с полюса, с хвойных лесов севера, с Москвы, со всего мира, нам было все равно под этим великим родным циклоном…
И утром — или вечером — в мире стоял до краев тихий и мутный воздух — нас мчал поезд к узловой; на узловой, шатаясь от голода, я добрел до комендантской и, предъявив мандат, потребовал срочной отправки и еды.
Комендант поглядел с осторожной улыбкой в мои дурные кровяные глаза.
— Товарищ, я думаю, ваши документы там не так уж важны теперь. Операция с плацдарма началась два дня назад. Армия уже далеко впереди. Прорыв ликвидирован сам собой. Вы из оперативного, я покажу вам сегодняшнюю сводку.
Это была сводка авиаразведки.
Я не читал, а будто жадно пожирал сам с огромных плывущих высот:
— Днепр, бурные ковры плавней, костры, обозы…
И там, за Кривым Рогом, за Никополем, на вражеской земле пылали станции, пластались раскаленные скелеты брошенных догорающих составов — на юг вереницами трусливо бежали поезда.
Их гнал невидимый циклон к морю.
СЛУЧАЙ С КОМИССАРОМ
Очнулись оба сразу — и комиссар и начразведот Михайлов, спец. Автомобиль без фонарей стоял где-то в лунном поле.
— Камера, что ль, опять лопнула? — крикнул спец.
Никто не ответил. Спец вылез, закрючив пальцы в рукава, запрыгал, ежась, около машины. Шофер темнел под колесами, как камень, вероятно, сидя на корточках, чинил. Невысокая луна сияла округло, по-волчьи; равнины лежали в мерзлом фосфорическом дыму, мутно и бездонно освещаясь вдаль. Ночь казалась не виданной никогда.