«Про шаль… неужто она с намеком?» — испугался Журкин. Конечно, трешка какие деньги! А шаль-то рублей двадцать, а то и больше потянет… А сколько раз до путей и обратно по морозу надо прогуляться за двадцать рублей?.. Да… тепло у нее, у Поли, а все же чужая, как и всякий, и тоже ищет, где бы рвануть.
Когда вышла на минутку — унять чересчур разбушевавшуюся в бараке песню (перед получкой начали притаскивать откуда-то винцо), мимоходом, с морозу заглянул Петр.
— Все деньгу наколачиваешь? Валяй, валяй.
Хоть и трезвый, но весь дергающийся, разудалый. Видно, уже зацепился где-то за большие дела.
— От Аграфены опять? — сухо спросил Журкин.
— А что ж?
Петр смаху подсунул под себя табуретку, развалился по-трактирному среди Полиных уютов, засмердил махоркой.
— Аграфена — она, Ваня, делок! Сама никуда, сидит, как в паутиннике, а через молодцов орудует. А здорово я насчет Мишки-то струнку ухватил?
— Иль вправду что знаешь? — сдержанно полюбопытствовал гробовщик.
— А? — вместо ответа нагловато отозвался Петр. С загадочной ухмылкой посасывал свою цыгарку. Никогда он просто не давался в руки. — А Дуся-то у нее… Не барышня — опиум для народа! На меня и сейчас смотреть не хочет, Ваня. — Петр как-то нарочито взгрустнул. — Как приду, так она сразу нырь к себе в чуланчик! Ну, погоди… Эх, Ваня, дай мне только окопироваться по-настоящему…
Под махорку замечтался.
Гробовщик, оставив молчаливое свое ковырянье, поднял голову.
— Есть для тебя один мой совет, Петруша. — Голос у него был серьезный, остерегающий. — Брось ты туда ходить, не надо ходить. Не надо тебе сейчас бесстрашно выдаваться. Ты на работу — вот куда ударяйся сначала, заслугу себе на работе сделай. А то мало ли что может…
Он для внушительности глазами договорил, но до Петра все равно не дошло: далеко куда-то улетел вместе с дымом.
— А насчет Дуси, если жениться, эту думку тоже выкинь. Девка с брачком. Ко мне из слободы с починкой ходят, так рассказывали: по осени, как вечер, так инженеры к ней на извозчике подкатывают. А после на аборт куда-то ездила. Вот оно как.
Теперь Петр слушал. Хотел презрительно хмыкнуть, но не получилось — выдавилось стоном. И глаза опять мигали несчастно, по-собачьи.
Он резко перевернул разговор.
— Пуховая постель-то у кастелянши, хороша постель. Чай, уж валялся?
Гробовщик обиженно отвернулся.
— Ну тебя!
— Вот и дурак ты выходишь. Что же она для разговоров тебя в угол к себе приманивает? Эх, голова! Эдакую бабу у него из-под носа рвут! Ты и сам-то… хуже других, что ль?
— Я не говорю, что хуже, — ворчал гробовщик.
И чуть-чуть не хвастнул перед Петром воспоминаниями своими о сызранских временах: как идет он к Воложке в золотой каске, гармоньи на ремне, черный ус. Ого, умел тогда почудить с девчатами посмешнее нынешних! Да и теперь, кабы не борода…
Иль поздно, жизнь-то смеркалась уж?
— Чай, денег ей еще даешь, спасибо, мол, что приютила?
— Ну-к что ж, — смутился Журкин.
— И опять дурак. Тебе без бабы-то сколько, пожалуй, год надо жить? Как же ты обойдешься? А тут изволь: и баба тебе вполне в аппетит и мастерская при ней бесплатная. Эх, Ваня! Ты злее в жизнь-то смотри, злее: нас не жалеют, а нам зачем жалеть?
Увидев входящую Полю, Петр вскочил, сорвал с себя шапку и, судорожно прижав ее к сердцу, весь извихлялся в церемоннейшем поклоне.
Поля развеселилась, разрозовелась, даже на махорку за это не посетовала.
— Чисто актер! Ха-ха-ха!
— Да я актер и есть! Вот спросите-ка Ваню, как я бывало в Народном доме у нас на любительских разыгрывал. Браво-бис кричали! А Иван Алексеич наш на гармоньи выступал — во-от… — Петр даже страдальчески исказился лицом. — Как грянет: «Истерзанный, измученный наш брат мастеровой!..» Что говорить! За ним, Поля, один раз, как он заиграл, три села по грязи, разувшись, как за иконой, на пятнадцать верст ушли!
Поля с умиленным вздохом выпрашивала:
— Сыграли бы разок, Иван Алексеич!
— Вот когда зарок кончится, поезд засвистит, сыграю тогда, Поля, вам разлучную, — расшутился и гробовщик.
— А отчего вы про разлуку думаете, иль по супруге взгрустнулось?