Поднялся шум, все бросились целовать оратора. И Пете уже не мог продолжать свою речь. Да ему и не хотелось больше говорить. Он сел и протянул руку лейтенанту боршодцев Тамашу Бойки.
- Тамаш, - сказал он, - там, где мы с тобой будем, туркам не поздоровится!
- И хорошо же ты сказал! - кивнул головой Тамаш. - Я хоть сейчас готов ринуться на целую сотню!
После Пете больше никто не был в силах произнести тост. Просили Гергея, но он, как ученый человек, не привык ораторствовать.
Каждый завязал беседу со своим соседом, и зал наполнился веселым гомоном.
Добо тоже оживился, чокался то с одним, то с другим соседом. Он протянул кубок Гергею, а когда священник пересел побеседовать с Пете, поманил Гергея рукою.
- Сын мой, сядь сюда.
И как только Гергей сел рядом с ним, Добо сказал:
- Я хочу потолковать с тобой о сыновьях Терека. Я им тоже написал, да, как видишь, зря.
- Да, - ответил Гергей, поставив свой кубок, - думаю, что нам не дождаться их. Янчи предпочитает биться с турком в чистом поле. А Фери не поедет так далеко, он не покинет Задунайщину.
- Правда, что Балинт Терек умер?
- Да, умер, бедняга, несколько месяцев назад. Только смерть освободила его от оков.
- Намного ли он пережил жену?
- На несколько лет. Жена его умерла, когда мы вернулись из Константинополя. Мы как раз к ее похоронам прибыли в Дебрецен.
- Добрая была женщина, - сказал Добо, задумчиво кивая головой, и потянулся за кубком, будто желая помянуть покойницу.
- Да, таких не часто встретишь, - сказал Гергей, вздохнув, и тоже потянулся за чарой.
Они молча чокнулись. Быть может, оба думали, что добрая женщина видит с небесных высот, как они осушают чару в ее память.
- А Зрини? - спросил Добо. - Я написал и ему, чтобы приезжал в Эгер.
- Он приехал бы, да только уже несколько месяцев ходят слухи, будто боснийский паша готовится выступить в поход против него. В феврале я беседовал с дядей Миклошем в Чакторне. Он уже и тогда знал, что на Темешвар, Солнок и Эгер идет большая турецкая рать. Еще попросил, чтобы я написал для него письмо королю.
- Не пойму, куда девался Лукач. Давно пора ему вернуться. - Лицо Добо омрачилось. - Да и лазутчику Варшани тоже пора прибыть с донесением.
Перед дверями заиграли дудки и трубы:
Казалось, будто всем влили новую кровь. По знаку Добо оруженосец впустил музыкантов: трех дударей и двух трубачей. В числе их был и цыган. На голове его красовался большой ржавый шлем с тремя петушиными перьями. У пояса на тесемочке висела сабля без ножен. К босым ногам были привязаны огромные шпоры. Усердно надувая щеки, трубил он на своем кларнете.
Все слушали с удовольствием. Когда песню повторили, кто-то из лейтенантов запел глубоким голосом:
Лейтенант был статный парень с холеными усами. Усы торчали у него в разные стороны двумя стрелами. Даже сзади можно было его узнать.
- А кто этот лейтенант? - спросил Гергей, склонившись к Добо.
- Иов Пакши, младший брат капитана Комаромской крепости.
- Хорошо поет!
- И должно быть, храбрый малый. Кто любит петь, тот и дерется храбро.
- А тот молодой человек, с огненным взглядом и закрученными усами?
- Пишта Будахази, офицер. Шесть конников привел с собой.
- Видно, что прирожденный воин. А тот подальше, с густой бородой, что тянется сейчас за кубком?
- Ференц Бай, офицер. Пять конников привел. Тоже славный малый.
- А этот молодцеватый паренек с шелковым платком на шее, рядом с эгерским горожанином?
- Пишта Фекете, офицер. Шесть конников привел.
- Да, верно, ведь я же беседовал с ним.
Лейтенанту Пакши хотелось спеть и второй куплет песни, да слова вылетели из памяти. Дудари ждали, когда он начнет.
Вдруг кто-то крикнул:
- Да здравствует наш священник!
- Да здравствует старейший в нашем войске! - крикнул Золтаи.
Цецеи весело возразил:
- Может, прадед твой старейший, а я еще совсем не старый!
- Да здравствует самый молодой защитник крепости! - гаркнул Пете.
Тут уж и Криштоф Тарьяни взял в руки кубок и, зардевшись, чокнулся с гостями.