Тацит отлично знает, что римское завоевание несет с собой порабощение побежденных. Мы видели это еще в «Агриколе» (см. выше, стр. 212—213). Местное население является жертвой корыстолюбивых римлян, их надменности, насильственного поведения и разврата. Обличитель императорского деспотизма готов на минуту посочувствовать стремлению «варваров» к свободе, и Арминий как «освободитель» Германии получает у историка весьма положительную характеристику (Анналы, II, 88). Однако Тацит остается апологетом римской экспансии. Он относится неодобрительно к государю, «не помышлявшему о расширении пределов империи» (Анналы, IV, 32; речь идет о Тиберии). Оправдание римской завоевательной политики имело свою традицию еще с самого начала II в. до н. э. Римские историки и ораторы всегда доказывали, что Рим не ведет завоевательных войн и продвигается на чужие территории только «по просьбе» местного населения или обороняя своих друзей. «Наш народ, — утверждал Цицерон в трактате “О государстве” (III, 35), — овладел всеми землями, защищая своих союзников». Законность господства над провинциями основана на том, что «для таких людей рабство полезно» (там же, § 36, реферат Августина). Всю эту систему доводов Тацит излагает от лица римского полководца Цериала, произносящего речь перед галлами (История, IV, 73—74). «Римский мир» (pax Romana), замирение, которое Рим с собой приносит, является лейтмотивом этой апологии. Мы можем рассматривать здесь Цериала как рупор убеждений самого Тацита на таких же основаниях, как рупором Тацита был Гальба в вопросе о преемственности императорской власти (см. выше, стр. 229).
Историк относится более или менее дружелюбно лишь к тем покоренным народам, верхушка которых охотно романизируется. Население восточной половины империи, где господствовала греческая или иные культуры, не пользуется симпатиями Тацита. Даже о греках, цивилизаторское значение которых он не может отрицать, он высказывается неохотно и преимущественно в отрицательном плане. «Греков восхищает только свое» (Анналы, II, 88); они «ленивы, распущенны» (История, III, 47). Арабы недисциплинированны (Анналы, XII, 14), египтяне суеверны (История, IV, 81). Наиболее ненавистный для Тацита народ — это иудеи. Иудейские общины были рассеяны по всему греко-римскому миру, но религия иудеев заставляла их держаться особняком и не смешиваться с окружающей средой, — и это воспринималось как вражеская ненависть ко всем другим людям (История, V, 4). Раздел об иудеях в пятой книге «Истории» — единственный случай, когда этнографический экскурс Тацита касается народа, известного по другим материалам. Сопоставление с ними приводит к результатам, неблагоприятным для римского историка. Тацит доверился лживым сообщениям какого-то неизвестного источника и повторяет вслед за ним всякие небылицы.
Римского сенатора особенно раздражает то обстоятельство, что необычная религия этого изолированного народа находила сторонников в греко-римском обществе. Еще большее негодование возбуждает у Тацита новое религиозное движение — христианство, недавно возникшее как ответвление от иудейства, но очень скоро отказавшееся от всякой национальной исключительности. С христианством, которое ожидало наступающего «суда божьего» над язычниками, Тацит, вероятно, имел возможность ближе познакомиться, когда был проконсулом Азии. Упомянуть о христианах ему пришлось в связи с пожаром Рима в 64 г. н. э. Нерон винил в этом пожаре христиан и подвергал их — на потеху «черни» — страшным пыткам и казням. В пожаре христиане не были виноваты, но, согласно Тациту, — это те люди, которые «своими мерзостями навлекли на себя всеобщую ненависть», носители «зловредного суеверия», уличенные «в ненависти к роду людскому» (Анналы, XV, 44) и заслуживавшие самого сурового наказания независимо от пожара.