Искажение действительности у Тацита часто бывает основано на попытках психологического проникновения в мотивы человеческих действий. Добросовестность историка не подлежит сомнению. Сопоставление его рассказа с повествованием других авторов нередко заставляет современного исследователя отдать предпочтение изложению Тацита как наиболее правдивому. Однако именно те качества, которые составляют силу Тацита — моралиста, психолога и художника, — иногда оказываются связанными с ущербом для его точности как историка.
В полном соответствии с трагически возвышенным колоритом историографических трудов Тацита находится их исключительно своеобразный стиль. Начатки его мы находили уже в «Агриколе», отмечая там «стремление к необычному, асимметрическому, к семантической полновесности и сжатой выразительности» (см. выше, стр. 213). В больших произведениях все эти моменты значительно усилились и образуют в своем сочетании совершенно новое качество. Историческое истолкование этих стилевых особенностей Тацита представляет немалые трудности, главным образом потому, что мы не знаем его непосредственных предшественников. К традициям Саллюстия присоединились определенные тенденции декламационно-риторического стиля. Как мы знаем (см. выше, стр. 208), Плиний находил у Тацита «почтенность», торжественное достоинство. По-видимому, Тацит был связан с тем течением в литературе I в. н. э., которое стремилось к стилевой «возвышенности» (ср. трактат «О возвышенном», на стр. 220). Свойственная этому направлению установка на монументальность, на соединение патетики с суровой абруптностью действительно характерна для исторических трудов Тацита. «Германия» и «Диалог» стилизованы, как мы уже видели, несколько иначе.
Однако стиль Тацита в различных произведениях зависит не только от жанровой принадлежности. Даже внутри исторических работ мы наблюдаем постоянную стилевую эволюцию. От «Агриколы» к «Истории», от «Истории» к «Анналам» все увеличивается количество необычных слов, архаических форм, непривычных оборотов. От произведения к произведению возрастает семантическая нагрузка лексики. Тацит рассчитывает на вдумчивого читателя; многое остается недосказанным, выраженным только с помощью намека.
Это стремление к субъективному стилю, резко отличающемуся от манеры других писателей, достигает своего кульминационного пункта в первой части «Анналов», в книгах о правлении Тиберия (I—VI). Во второй сохранившейся от «Анналов» группе книг (XI—XVI), особенно в книгах XIII—XVI (время Нерона), тенденция к необычному несколько идет на убыль.
Чем объясняется новый стилистический уклон в последние годы жизни Тацита, неизвестно. Нашел ли автор свои прежние тенденции чрезмерными и захотел приблизиться к обычному языку? Не было ли это, напротив, связано с начавшим распространяться во время Адриана архаистическим течением и не пожелал ли Тацит отдифференцировать себя от казавшихся ему уже тривиальными архаизмов?
Этот уклон в сторону смягчения необычного не следует, однако, преувеличивать. В последних книгах «Анналов» Тацит остается тем же мастером глубоко субъективного патетического стиля, оттеняющего безнадежно мрачный тон его исторического повествования.
IV
Плиний Младший сулил историческому труду своего друга бессмертие. «Ты просишь меня описать гибель моего дяди, чтобы ты мог вернее рассказать об этом потомству. Благодарю: его смерть будет прославлена навеки, если люди узнают о ней от тебя» (Письма, VI, 16). «Предсказываю — и мое предсказание не обманывает меня, — что твоя “История” будет бессмертна; тем сильнее я желаю (откровенно сознаюсь) быть включенным в нее» (там же, VII, 33). Письма эти относятся к тому времени, когда «История» только начинала выходить. Это единственные известные нам отклики современников Тацита на его деятельность как историка. После Плиния никто не упоминает о Таците в течение почти целого столетия. От римской литературы II в. сохранилось, правда, не очень много, но вряд ли одним этим обстоятельством можно объяснить отсутствие ссылок на автора «Истории» и «Анналов». Важнее другое: для этого времени Тацит был старомодным писателем.