Вечером штурман рассказал товарищам о своем разговоре с Теске и с Муром и о том, что Мур долго уговаривал в чем-то Алексея.
— А где же Алексей? — оглядываясь, спросил Головнин.
Шкаев кивнул на клетушку Мура:
— И сейчас шепчутся о чем-то…
— Ясно, — сказал капитан, хмурясь, — Но разберемся в наших делах спокойно и по порядку. Что главное в наших обстоятельствах сегодня? Главное — это японские угрозы. Хорошо, что Теске снова проболтался. Но откуда могла появиться у японских военачальников такая самоуверенность и наглость? Очевидно, они какими-то путями узнали, что с пособиями Охотского порта сделать что-либо серьезное против их флота невозможно. Для того чтобы японцы получили хороший урок, нужна сильная экспедиция из Балтийского моря. Однако наш флот связан действиями против Англии и о такой экспедиции сейчас не может быть и речи. А время между тем идет… К одним событиям привыкают, другие — забываются. Разве не могут забыть в Петербурге, каким бесчестным обманом были мы пленены? Да и стало ли известно в далекой столице все это происшествие со всеми его подробностями? Скажу откровенно: у меня больше надежд на Рикорда, на Рудакова, на славный экипаж «Дианы», да, в десять раз большая надежда, чем на петербургских вельмож. Наши товарищи не забыли о нас, конечно… Я верю, они придут, и уже скоро придут к японским берегам. И снова прежнее положение: что сможет сделать горстка храбрецов против многочисленной армии и флота Японии? Ведь это уже не Кунасири! Это — сама Япония. А с приходом русских кораблей наша стража удесятерится. Тогда невозможно будет даже помыслить о бегстве. Значит, нужно решиться только теперь…
Моряки молчали. Капитан смотрел на слабый огонек камелька: в гаснущих разломах жара ему рисовались далекие камчатские сопки. Из коридора доносились неторопливые и словно осторожные шаги караульного.
— А как же быть с Муром и Алексеем? — напомнил Хлебников.
Капитан безразлично повел рукой.
— Это подробность. Вывод прост и ясен: всячески опасаться Мура, всячески! Теперь придется опасаться и Алексея. Он все время колеблется, не знает, чью сторону следует принять. С такими людьми не идут на решительные дела. — Он внимательно всмотрелся в лица товарищей. — Вот что важно для меня узнать… Именно сейчас важно: кто согласен вместе со мной, не медля, бежать из плена?
Хлебников произнес негромко, уверенно:
— Я с вами, капитан…
Шкаев порывисто привстал со скамьи.
— Все мы…
— Готовимся и при первой возможности уходим, — сказал Головнин. Он улыбнулся.
С этого вечера шестеро моряков пристально наблюдали за Муром и Алексеем. Но наблюдали не только они. Казавшийся равнодушным к их долгим вечерним разговорам у камелька, назойливо искавший общества японцев, Мур тоже неусыпно следил за капитаном, штурманом и матросами… Притворяясь спящим, он напряженно прислушивался к их негромким отрывочным беседам, а когда, случалось, оставался в помещении один, торопливо обыскивал их постели. Он старался найти вещественные улики и доказать японцам, что эти шестеро готовились бежать. Нет, он не поверил Хлебникову, будто вся группа больше не помышляла о бегстве. Он знал, не таков Головнин, чтобы смириться, а матросы по-прежнему были верны своему капитану.
Что так притягивало их к Василию Головнину? Привычка и дисциплина? Но разве сам он, мичман Мур, успешно дослужившийся до этого обер-офицерского чина в русском флоте и уже готовившийся к производству в лейтенанты, разве не знал он, что такое дисциплина?
Возможно, матросы испытывали к своему капитану чувство сыновней привязанности и доверия, так как Головнин при любых обстоятельствах оставался приветливым, ласковым, добрым?
Нет, это нисколько не было похоже на Головнина. Видывал Мур его в гневе, видывал и знал, что больше всего на свете капитан не терпел проявления трусости, растерянности, равнодушия к службе.
В этих тоскливых раздумьях в одиночестве мичман все чаще останавливался на мысли, которая и раздражала и отпугивала его. Страшило само это слово: верность. Они были верны своему капитану потому, что везде и всегда он оставался верен родине.
И Мур вспоминал Россию: снега и снега и приземистые, бревенчатые — пензенские, рязанские, тамбовские — деревеньки, в которых живут бородатые мужики, живут неторопливо и как-то по-своему уверенно: строят, и пашут, и ругают барщину, исповедуют «не убий» и выходят на кулачные бои; читают псалмы и поют бунтарские песни. А потом — неожиданно, непонятно — вдруг выдвигают из темной среды своей такого, как Ломоносов, и вслед за ним такого — майн гот! — как Пугачев… Что за страна? Если признаться откровенно, наедине с собой он, Мур, всегда боялся ее, да, боялся этих угрюмых мужиков, которые почему-то без ошибки, чутьем узнавали в нем чужого. Впрочем, его никогда не заботили симпатии или неприязнь переодетых мужиков — матросни. Не интересовала и сама Россия, ее прошлое, настоящее, будущее. Он был поглощен своей карьерой: в конце концов, для него не имело значения, где, кому и во имя чего он служил. Однако одно он отлично знал: эти шестеро моряков не променяли бы свои тамбовские, пензенские, рязанские поля и темные деревеньки ни на красоты тропических островов, ни на прелестные виды Италии, ни на богатства восточных стран. Вот какая сила их соединяла — Россия, понятие родины, постоянная память о ней, и, значит, напрасны были все его уловки, все попытки разобщить их, поссорить, подчинить. А теперь положение окончательно стало ясным: он, Мур, остался один. Курилец все рассказал Хлебникову: как предлагал ему мичман выдать планы бегства, как обещал Алексею свою защиту.