Само разрешение японских властей, выданное иностранному военному кораблю на право захода в порт Хакодате, Рикорд рассматривал как победу. Но за этой уступкой японцев могла таиться и ловушка. Он вскоре заметил, что в толпах, собравшихся на берегу, было очень много военных. Солдаты маршировали на низком прибрежном откосе, и суетились на сторожевых высотах, у батарей, и переправлялись куда-то на больших рыбачьих лодках.
Два месяца назад в заливе Измены Рикорд имел краткое свидание с матросом Дмитрием Симоновым и курильцем Алексеем. Японцы разрешили это свидание, чтобы капитан «Дианы» убедился, что пленники живы. Они специально доставили этих двух пленных с Мацмая на Кунасири. Рикорд был очень удивлен такой неожиданной и загадочной предупредительностью самураев. Но Такатай Кахи, проживший год в России и ставший ревностным поклонником всего русского, вскоре помог разгадать загадку. Он побывал в крепости, беседовал с офицерами и, возвратившись на шлюп, негромко сказал капитану:
— Есть важные новости… Пройдемте, Петр Иванович, в каюту.
В каюте они присели к столу, и Такатай Кахи начал издали:
— Вы помните, конечно, тот день, когда я оказался в плену… Признаюсь, сначала я очень испугался. Все, что я слышал о русских, было ужасно. Однако прошло немало времени, и я убедился в обратном: я полюбил Россию, сильных, суровых, простых ее людей. Я полюбил и этот корабль, и вас, и ваших матросов. Сегодня я мог бы остаться на берегу: что ж, возвратился благополучно, и на том прощайте. Но я, Петр Иванович, ваш друг, и должен сказать вам под большим секретом… Отбросьте опасения. Пленные обязательно будут возвращены. В Японии взгляд на Россию переменился. Сейчас японское правительство боится России. Оно потрясено русскими победами и пойдет на любые уступки, лишь бы избежать войны.
— Значит, успех моих переговоров решался не здесь и не на Мацмае? — спросил Рикорд.
— О нет! Он решался в Бородино, в Смоленске, на реке Березине…
Но тогда же Дмитрий Симонов сказал Рикорду об опасности. Если бы матрос не был так взволнован краткой, очень краткой встречей с товарищами, если бы не боялся сопровождавших его японских чиновников, которые, по-видимому, уже успели изучить русский язык, он рассказал бы и больше, и обстоятельней… Но Симонов очень волновался, Рикорд услышал сбивчивую историю бегства пленных и возвращения их в тюрьму; наказ Головнина оставаться бдительным и осторожным, непонятную просьбу Мура прислать в Мацмай все его вещи, хранившиеся на корабле, просьбу, которую Головнин не советовал исполнять.
К ним подошел японский чиновник, и Симонов сразу же умолк.
— Почему мичману понадобились его вещи? — удивился Рикорд. — Ведь ему предстоит уже скоро возвратиться из плена.
— Это очень опасно, — тихо проговорил матрос. — Тут непонятное что-то происходит. Пускай уж Василий Михайлович расскажет потом сам…
Они расстались; время свидания истекло. А теперь, в Хакодате, под прицелом береговых батарей, Рикорд все время раздумывал о словах матроса. Возможно ли, чтобы Такатай Кахи обманул, и японцы снова готовили ловушку? Этому не хотелось верить. Быть может, мичман серьезно заболел, а Симонов не хотел тревожить его, Рикорда?
Все это время «Диана» находилась в боевой готовности. Удвоив ночные вахты, Рикорд решил терпеливо ждать. Мог ли он подумать, что опасность жила в самой среде пленных, подкарауливала их и днем и ночью и что этой опасностью был мичман Мур?..
Документ, доставленный Рикордом из Охотска, стал известен и пленным. Лаконичное письмо Маницкого губернатор не без гордости показал Головнину, Хлебникову и Муру.
— Меня вполне удовлетворяют заверения в дружбе, сделанные самим русским императором, — сказал он.
Мур с жадностью схватил письмо и дважды перечитал его вслух.
— Послушайте, мой буниос!.. Но при чем же здесь император? Это пишет невидный морской чиновник, не больше! И потом, что за тон? Это же самое настоящее оскорбление японской власти! Он грозит Японии новыми нападениями русских кораблей…
Затаив дыхание, стиснув кулаки, Головнин и Хлебников молча слушали истерические выкрики Мура.
Глубоко вздохнув и досадливо морщась, губернатор спросил капитана:
— Вы тоже находите это письмо оскорбительным?
— Нет, — сказал Головнин. — Я считаю его прямым и честным и в меру вежливым.
Сощурив глаза и ядовито усмехаясь, мичман спросил отчетливо и громко, произнося слова почему-то нараспев: