Никто, как Х...... Орфеи.* –
Они без копьев и без лат,
Вооружёны лишь смычками,
Кларнетом, скрипками, басами,
В кафтане или в епанче,
Подступят храбро к саранче,
И в миг расставивши пульпеты,
Оркестром полным проскрипят –
И паки, паки повторят
Симфонию, потом концерты:
Исчезнет саранчи упорство,
Накажется её презорство;
К спасенью ей лишь два пути:
Оглохнуть должно, иль уйти!
_____________
Отрывки из письма приятеля моего, странствующего в чудесном птичьем мире
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не знаю, почему здесь вздумалось Природе
Разумны существа по-птичьему одеть:
Прилично ли уму под перьями потеть?
Сей гордый господин, любимый небесами,
Покоиться привык у нас под колпаками!
Не должен ли, скажи, краснеть бессмертный дух,
Когда по плоти он сыч, филин, иль петух? –
Но что! … не будем мы указывать натуре,
И об умах судить не станем по фигуре:
Разумней, подлинно, иная здесь сова,
Чем с носом греческим французска голова!
Великие умы летают здесь стадами,
И славны мирными и бранными делами.
Там храбры коршуны воздвигли птичий Рим,
Когтисты римляне гроза врагам своим;
Здесь хищны замыслы проникнув ястребины,
Витийствуют скворцы за вольность и Афины;
С покляпым носом там наёжился Невтон,*
И, мудростью гордясь, топырит крылья он;
Здесь филин – Ришелье, иль Питт глазища жмурит,*
И ставя сеть царям, коварну рожу хмурит.
Толики здесь умы и доблести цветут,
Однако в мире сем не ангелы живут.
Пройдём мы все миры, рассмотрим все народы,
Увидим, что везде есть жалкие уроды!
Вот, например, идёт, надувшися, Павлин:
При здешнем он дворе имеет знатный чин;
Такую заслужа высоку царску милость
Чрез толь обманчиву наружности красивость,
Гордиться мог бы он сиятельным хвостом,
Но нет! он хвастает прескаредным умом.
А вот шестёркою промчалася ворона,
Имея гордый вид немецкого барона,
И подлинно, её знатнее в мире нет:
Придворным конюхом её был славный дед!
Ба! вот ещё сова нарядная тащѝтся:
Возможно ль филину богиней не прельститься!
Какая выступка! какой на ней убор!
На всех пылающий она бросает взор;
Такие красоты̀ в Москве, в Париже редки,
И пред совой должны смиряться все кокетки.
Вот кстати и журавль за модницею вслед
На длинных толь ногах в большой пустился свет:
Он легче воздуха, непостоянней ветра,
И ролю важную играет петиметра.
Влюбляться – долг его; повесой быть – закон;
Занятие – игра, похожа на бостон.
Но вот падучею страдает жалкий кобчик.
Ах! как кобенится сей бедненькой господчик;
Не Карачун ли то с ланцетами стоит?*
Нет! Тетерев глухой пред кобчиком пыхтит;
И кобчик корчится пред знатностью глухою,
В надежде, может быть, учтивостью такою
Защиту, иль чинок, иль место получить,
Чтоб после снегирей и воробьев душить,
Сдирать без жалости с бессильных птичек кожу,
И, наконец, себя преобразить в вельможу! –
Ну! вот ещё урод: – ощипанный петух!
Повеса промотал и перье всё и пух;
Обрили петуха пиры, игра и мода,
И стал бесхвостый мот посмехом для народа.
Тьфу, пропасть! И ещё двух вижу чудаков:
Один задумчив, горд, и важен и суров;
Другой ужасную имеет образину.
О, Муза! помоги списать сию картину;
Стань грозно со щитом ты ныне предо мной,
Чтоб глупость мстительна не ранила стрелой.
Представь себе, мой друг, без лести и отважно
Сие позорище толь дивно и толь страшно,
Когда латынию напыщенный педант,
Превыше облака свой вознеся талант,
Встречается с другим ему противной секты;