езный лоб, мутные глаза; ноздри табаку алчущие, уста водки жаждущие, уши длинные, пернатые и карманы широкие, укладистые. Хищное сонмище разделилось на две части: меньшая, кашляя и кряхтя, вступила во храм Правосудия, а большая направила стопы к Бахусову капищу. Богиня-челобитчик дрожащею ногою коснулася прага* судилища. «Остановись! – грозно сказала ей некая плешивая особа: – я здешнего храма пономарь! Должность моя состоит в том, чтобы наполнять жертвенные сосуды чернилами и собирать пошлину со входящих в Фемидино святилище молельщиков. Подай алтын!» – Тщетно Правосудие уверяло своего пономаря, что оно, по неимению широких карманов, не могло запастись алтынами; грубый алтынник хотел уже оттолкнуть от дверей бедную свою богиню, но Феб так сильно бросил луч в его плешивую голову, что пошлина вылетела оттуда вместе с памятью. Освобожденная от приказного Цербера, Фемида вошла во внутренность храма. Какая чрезвычайная картина поразила взоры Правосудия! Там страшная бумажная гора возносила до потолка гордое свое чело, увенчанное паутиною; а здесь простиралось длинное деревянное поле, усеянное чернильницами и табакерками испещрённое; по краям его возвышались бумажные холмы, на которых с криком бегало многочисленное стадо гусиных перьев. Принуждали их к тому бездушные дьячки храма. К одному из сих дьячков, сиречь, подьячих, подошла богиня-челобитчик и сказала ему, что ей нужна помощь Правосудия. Подьячий, не говоря ни слова, протянул к ней руку. Фемида подходила к каждому из них по очереди, но все они молчали и протягивали руки. Богиня погрузилась в мрачную задумчивость. «Вижу, – шепнул ей наконец подьяческий голос, – что ты челобитчик непросвещённый. Пойдем в капище премудрого Бахуса, принесём ему на твой счёт утреннюю жертву, и тогда открою тебе важные таинства нашего храма». – «Открой мне наперёд, – сказала Фемида, – где ваши жрецы, где ваш дьяк и где весы правосудия?» – «Всё сие принадлежит к таинствам», – отвечал подьячий. Взглянув на него с презрением, Фемида вышла из храма. Она возвела к Солнцу печальные взоры. Чувствительный Феб и сам прослезился. Он подал ей знак, чтобы следовала за ним, и привёл её на один пространный двор. Здесь толпа народа, обременённого различными приношениями, теснилась вокруг огромных весов. С отчаянием увидела Фемида надпись: «весы правосудия», и стоявшего подле них жирного дьяка. «Посмотрим, – говорил дьяк одному ответчику, – что ты в своё оправдание положишь на сии беспристрастные весы». – «Я кладу, – сказал несчастный, – мою совесть, мою обиду, мои слёзы». – «И только! – возгласил дьяк; – а ты, господин истец, что положишь в доказательство справедливости твоего иска?» – «Не токмо положу, но и поставлю, – отвечал сутяга. – Кладу сию сафьянную архиву, наполненную синими, красными и белыми документами;* в дополнение же ставлю я на беспристрастные весы фуру питательных документов и сороковую бочку самого крепкого доказательства справедливости моего иска». – «Ответчик проиграл, – воскликнул дьяк; – весы Правосудия упали на твою, истец, сторону. Иди с миром и поклонися жрецам». – «Чувствуешь ли ты, – с гневом у дьяка спросила Фемида, – что такое Правосудие?» – «Очень чувствую, – отвечал дьяк, погладив себя по толстому чреву. – Правосудие, очищенное от акциденции, составило бы некую воздушную снедь довольно, может быть, сытную для постных людей, именуемых добрыми, но весьма неудовлетворительную для приказной лакомой утробы. Утверждают в школах, что Правосудие добродетель, а предание гласит, что оное Правосудие божество; но может ли сия добродетель, сие божество сравниться с свежепросольною осетриною и с копчёным окороком?» – «О, Солнце, – вскричала Фемида, приняв на себя величественный вид богини, – ты обтекаешь вселенную, вещай: где ещё растут столь подлые дьяки и подьячие?» – «Нигде, – отвечал Феб. – В небольшом мире, называемом Землёю, приказные не столь крупны, как на Юпитере; но они могут почесться украшением своей планеты. Земные дьяки и подьячие не опивают и не обыгрывают просителей, не кривят душою, чужды ябеды, непричастны акциденции, усердны государю и Правосудию. Если бы там осмелился дьяк перенести из судилища на свой двор весы правосудия, то он был бы осмеян, презрен и повешен». – «А ты, людоед, – вещала юпитерскому дьяку Фемида, – думаешь ли, что злодеяния твои останутся ненаказанными? Позовите ко мне искусного анатомика!» – «Всепресветлейшая богиня! – возопил дьяк, – бью челом о нижеследующем: повели рассмотреть моё уголовное дело судебным порядком и дозволь мне, окаянному, умереть по форме». Между тем явился искусный анатомик, и узнав, что должно потрошить дьяка, произнёс по сему случаю витиеватую латинскую речь. Потом, растянувши дьяка на сороковой бочке, принялся анатомить его карман. Дьяк ощутил ужасное мучение и поднял жалкий крик. Посиневшее лицо и судорожное движение перстов, недавно алтыны принимавших, показывали исход дьячей души. Вскоре вылетела она из распоротого кармана в образе нетопыря – и страдалец преставился. Богиня приказала разрезать лакомую утробу; но анатомик поклялся всею Мифологиею, что от вскрытия дьячего чрева непременно произойдёт моровая язва. В голове у дьяка найдено, сверх множества крючков, основательное познание о ходячей монете, о напитках и съестных припасах; под ябедническими ногтями примечено ядовитое чернило, а в груди (к левой стороне) отыскан большой камень. Фемида повелела на сем камне вырезать надпись: «чувствительное сердце юпитерского дьяка» – и сию натуральную редкость отослала в Кунсткамеру. Туда же отправила и дьячий труп, посадивши в наполненную спиртом сороковую бочку. Неизвестно ещё, как поступлено с подьячими. Но весьма вероятно, что они наказаны публично анатомическим ножом и сосланы в Кунсткамеру.