Предоставляю мужам учёнейшим говорить о начале‚ происхождении, законах и просвещении блох: материя обильная, которою можно начинить несколько огромных фолиантов!
Словесные обезьяны
Обезьяны составляют нечто среднее между человеком и прочими животными. Такая немаловажная честь особенно принадлежит тем из них, которые населяют знатную часть западной Европы.* Видом и смешными ухватками они почтя те же орангутанги; но от сих косматых собратий своих отличаются, сверх гладкости тела, способностью болтать и напевать арии. – «Как! – скажут мне, – подлые сии твари имеют бесценный дар слова!» – Оставьте восклицания; нам ли постигнуть намерение Творца природы. Ему угодно было, чтоб европейские обезьяны говорили, и они говорят. Словесные орангутанги, несмотря на сродное им непостоянство, жили всегда обществом. Они имели правительство, и даже обряды Богослужения, не по тому, чтобы знали пользу и важность священных сих установлений, но из одного только слепого подражания соседственным народам. Всякий легко себе представит, что царство обезьян должно быть презабавное царство. Если сии животные и в диком, бессловесном состоянии, в котором они в Африке и других жарких странах находятся, могут заставить хохотать самого угрюмого лорда английского; то, будучи в Европе общежительными и словесными, должны они иметь в высочайшей степени способность смешить и забавлять. В самом деле, нигде нельзя было лучше предохранить себя от ипохондрии, как между ними, и потому люди, которые боялись умереть от скуки, спешили к ним отовсюду. Столица их была наполнена богатыми празднолюбцами. Проворные обезьяны ревностно старались занять своих гостей достойным их образом. Для сего употребляли они все своё неподражаемое, смехотворное искусство, и гости были столько к ним признательны, что за кривлянья их, бросали им полными горстьми не орехи, но червонцы. Блестящие сии кружочки весьма нравились европейским орангутангам: они хватали их с жадностью, рассматривали и перебирали с любопытством, побрякивали ими с некоторым тщеславием и берегли их с великим рачением. Таким образом, иная обезьяна стала богата, как Крез; а другой Крез, поживши в столице орангутангов, сделался гол как обезьяна. Бедный сей человек подвергся неминуемо презрению и наглости тех самых животных, которым оказывал он свою непомерную и преглупую щедрость. Неблагодарные бросали в него грязью, делали ему тысячу других ругательств и принуждали его уходить без памяти из скотского их царства. Дерзость и неблагодарность европейских орангутангов не могли произвесть в людях справедливой ненависти к подлым и насмешливым тварям сим, напротив того, безрассудная к ним привязанность превратилась в сильную страсть, – и разумные существа до того наконец унизились, что стали подражать обезьянам: подобно им, кривляться, прыгать, лепетать, считалось отличным достоинством, а управления такого рода составляли то, что называлось хорошим воспитанием… Знатные и достаточные люди с великим иждивением выписывали словесных орангутангов и с сердечным удовольствием поручали им детей своих. Под руководством превосходных сих учителей, питомцы быстрыми успехами восхищали своих благоразумных родителей. В короткое время, делались они так же забавными, как и наставники их. Орангутангское воспитание столько было уважаемо, в так называемом большом свете, что самая лестная, для молодого мужчины, или женщины, похвала состояла в сем приветствии: «вы, сударь, или сударыня, ни мало не походите на человека; вы совершенная обезьяна, или, по крайней мере, имели счастие воспитываться в столице словесных обезьян». Но перестанем говорить о сем постыдном заблуждении людей; умолчим о пагубных его следствиях и заглянем опять в царство европейских орангутангов. Несколько веков члены забавного сего общества играли, так сказать, почти всегдашнюю комедию. Если бывали иногда трагические представления, то они сопровождаемы были толь странными кривляньями, что, вместо сожаления, возбуждали в зрителях громкий смех. Обезьяны казались почти нечувствительны к бедствиям: чтобы им ни приключилось, они прыгали и пели. Непрерывная весёлость их и многие выгоды, которые они от людей получали, делали их счастливыми животными. Но могла ли существовать вечная дружба между непостоянным счастием и ветреными обезьянами? Долговременное согласие наскучило и тому, и другим. Обе стороны, для любезной перемены, желали сделаться непримиримыми врагами. Коварный некий дух постарался исполнить взаимное их желание. Чтобы навсегда поссорить европейских орангутангов со счастием, он внушил им дерзкое, для них и для света пагубное предприятие. Словесные, но бессмысленные твари сии возмечтали, что они в состоянии не только сравниться с людьми, но и превзойти их. Они захотели переступить черту, отделяющую, так сказать, словесного орангутанга от истинного человека, черту, подле которой всякая обезьяна должна сказать себе: “non plus ultra!”* Захотели они умствовать. В продолжение нескольких столетий грубая их душка (если позволено какую-нибудь душу полагать в орангутанге) достигла мало-помалу до возможного для обезьяны совершенства; но желая идти далее, как рак поползла назад. Обезьяны отнюдь сего не приметили: бред свой почитали они умствованием, и всякий вздор, какой только приходил им в голову, выдавали за важное открытие и неоспоримую истину. Всё им не нравилось, всё хотели перековеркать, и визжали от досады, чувствуя себя не в силах вселенную вверх дном опрокинуть. Орангутанги присвоили себе название философов. Посмотрим теперь, в чём состоит великая их премудрость. Орангутангский философ должен быть так же отличен от нефилософа, как зелёная мартышка от пифика с белою бородою;* он презирает все обязанности, не имеет ни страха, ни надежды, и боится только одной виселицы; осмеивает всё то, что человеческим благоразумием и опытностью признало за нужное, полезное и священное; что возвышало и делало счастливыми не только людей, но некоторым образом и самых словесных обезьян; единственным своим законодателем почитает он природу, а нелепые бредни свои, склонности, прихоти и страсти называет её законами. Сообразно с сими законами, философу приличнее ходить на четвереньках, нежели на двух ногах; он может смело посадить на вертел подобного себе философа и, сжаривши, его, съесть как барана; ему непристойно любить своих родителей и сокрушаться о смерти их, по той важной причине, что никогда вол не заботится о бедном состоянии престарелого батюшки своего – быка, и никогда осёл не оплакивает покойной матушки своей – ослицы. Словом: вообразим себе гнусные, смешные, жалкие и ужасные свойства, какие только в самых низких скотах когда-либо замечены были, и мы увидим те совершенства, к которым ведет орангутангская философия.