Скуластое, изъеденное оспой лицо повара озарилось мгновенной улыбкой. Он издал довольное ворчание и, не переставая что-то бормотать, ловко принялся сервировать стол: французские блюда на севрских тарелках, вьетнамские — в глубоких, украшенных голубыми драконами чашках.
— Не слишком ли обильно для завтрака? — поинтересовался Фюмроль, жадно вдыхая пряные запахи незнакомых блюд.
— Привыкайте к тропикам, мой дорогой. Днем вам будет не до еды. В жару спасает только зеленый чай. Сто раз успеете проголодаться, пока на землю снизойдет вечерняя прохлада… Лично я предпочитаю начинать день с фо — крепкого и острого мясного супа с рисовой лапшой. Это настоящая зарядка!.. Что будете пить, маркиз?
— Полностью полагаюсь на ваш вкус.
— Тогда «Мутон Ротшильд», Тхуан, — распорядился генерал. — Да, подай рыбный соус и чили. Будьте осторожны, — он пододвинул Фюмролю блюдечко с нарезанным крохотными кружочками красным перчиком. — Это настоящий тротил! Рекомендую смешать его с рыбным соусом. Кстати, Вьетнам — единственное место в мире, где употребляют рыбный соус. Мне нравится, хотя, скажу честно, эта штука на любителя. Тхуан получает его с острова Фукуок. Только там готовят настоящий янтарный ныок мам из мелкой рыбы нук, которая преет в соляных чанах под жарким солнцем. Вас это не смущает?
— Ничуть, — сжал зубы Фюмроль, почти теряя сознание от одного запаха рыбного соуса.
— Пожалуй, не стоит для первого раза, — пощадил его хозяин. — Камон, — поблагодарил он по-вьетнамски повара. — Можешь идти, Тхуан. Нет, постой! — Он повелительно щелкнул пальцами и указал на радиоприемник, стоявший на низком столике в окружении фарфоровых старичков с шишковатыми головами.
Перед тем как уйти, Тхуан поймал какую-то китайскую станцию и повернул колесико на полную мощность.
— Привыкайте, — снисходительно пояснил Катру. — Иначе здесь нельзя. Как говорится, даже стены имеют уши. Подслушивают все поголовно: японцы, немцы, голландцы, китайцы. Ну, как вам показалась пулярка?
— Превосходна! — чистосердечно похвалил Фюмроль. — Лучше, чем у «Максима».
— Не сомневаюсь! Моему Тхуану цены нет. В Париже он мог бы зарабатывать десятки тысяч франков.
— Надеюсь, он не знает об этом? — пошутил Фюмроль.
— Я твержу ему о прелестях заморской родины чуть ли не ежедневно. — Катру рассмеялся. — Только он никуда не поедет. У туземцев, знаете ли, необычайно развито чувство патриотизма. Слишком, я бы даже сказал, развито, гипертрофировано. Европейцу этого не понять. Такова специфика нашей проклятой страны. — Он помрачнел и замолчал. Потом закончил, вздохнув: — Меня Тхуан, кажется, любит почти так же сильно, как и свою родину.
— Вас это не радует?
— Я о другом, маркиз, — генерал раздраженно отбросил вилку. — Просто мы катимся в пропасть. Все ускользает из рук: Франция, Париж, проклятый и трижды благословенный Индокитай. Ничто уже не имеет смысла и не стоит усилий. Вы не согласны?
— В принципе вы правы, мой генерал, — деликатно понизил голос Фюмроль, — Но человеку свойственно надеяться на лучшее. Пока живешь, надеешься…
— В вас говорит молодость, — горько усмехнулся Катру, — неистребимая и слепая сила. А со мной все кончено, маркиз, — еле слышно выдохнул он и бессильно опустил руки.
Гремела странная музыка, отрывистый мужской голос выкрикивал речитативом слова на незнакомом языке, и надсадно гудел кондиционер, овевая затененную комнату благодатной прохладой. Фюмроль сделал вид, что всецело поглощен жареными креветками.
— Уже известен мой преемник, маркиз?
— Простите, ваше превосходительство?
— Мой молодой друг, здесь все только о том и говорят. Да и может ли быть иначе? В Виши никогда не простят мне голлистских симпатий, и если не сам маршал, то адмирал Дарлан уже подыскал более подходящую кандидатуру. Из чисто человеческой суетности мне хочется знать, кто он. Только не пытайтесь меня уверять, что в Париже об этом не было речи. В высшем колониальном совете, на Кэ д’Орсэ.
— Но Парижа нет, сударь, — прервал генерала Фюмроль.
…До боли отчетливо вспомнился день исхода, когда солнце, похожее на лунный диск, неслось в жирных клубах горящей нефти и лохмотья копоти засыпали каменные мосты Сены. Свой старенький «пежо» они с Колет бросили прямо на дороге. Ни за какие деньги нельзя было купить бензин. Пошли куда глаза глядят и с толпой беженцев добрели до Жанвиля. Чего искали они в этом жалком, запруженном людьми городишке, где их ждала лишь холодная ночь в придорожной пыли? Странно, но он почти ничего не помнит. Зачем? Почему? Даже лицо Колет с трудом удается извлечь из темноты. Как медленно, как непокорно возникает целостный образ. Его приходится собирать, словно разорванную в клочки фотографию. И вообще, все, что было до Тура, спрессовалось в неразличимую клубящуюся массу: встречи, дороги, ночевки, постоянные слухи о каком-то немецком десанте, мокрые от слез щеки Колет. «Где сегодня правительство? В Бордо? В Пуатье?» Сквозь крик и плач, сквозь гул самолетов в ночном небе, озаряемом лихорадочным лучом прожектора, до него донеслась непонятная, разорванная на слоги речь и звон гонгов.