— А он, конечно же, отказался, — сказал Александрийский.
— Судя по поведению, да. Но почему, профессор?
— Неужели, девушка, вам это не ясно? — удивился профессор. — Матя Шавло бескорыстен, и слухи о том, что он привез из Италии два вагона барахла, сильно преувеличены.
— Вы ему завидуете, профессор? — спросила Лида. — Нет, не отрицайте, по глазам вижу, что завидуете.
— Разумеется. Я меняю костюмы только четыре раза в день, а он — восемь.
Лидочка продолжала наблюдать за Матей. Сквозь стволы и переплетения почти голых ветвей ей было видно, как он перекинулся несколькими словами с Алмазовым. Матя махнул рукой назад — этот жест мог сопровождать рассказ о подавальщице, которая приставала к ученому. А может быть, разговор шел о другом.
— Что еще нового? — спросил Александрийский.
— Теперь они беседуют с Алмазовым.
— Не может быть, чтобы столько людей любило гулять под дождем.
Александрийский поднялся со скамейки и, опираясь на трость, подошел к Лиде. Алмазов и Матя все еще продолжали говорить. Потом Алмазов пошел обратно к дому. Получалось, что он специально выходил под дождь, чтобы перекинуться несколькими словами с Матей. Или Матя что-то сказал, заставившее Алмазова изменить свои планы?
— Подглядывать плохо, — сказал Александрийский. — Идите ко мне. Хотите, пойдем в дом? Здесь холодно и неуютно.
И в самом деле в парке было холодно и неуютно. Снова поднялся ветер, он трепал листья, все еще висевшие на мокрых черных ветках. Лист жести на крыше круглой беседки оторвался и неровно бил по дереву. Лидочка проводила Александрийского до дома, но тут увидела Ваню Окрошко.
— Я добегу до него, — сказала Лида.
— Она принесла кусок сухаря белому рабу, — сказал Александрийский.
— И среди рабов есть люди с черной кожей, но белым сердцем.
— Беги, благородный ребенок, но опасайся самой себя.
— Почему себя?
— А потому что в России слово «жалеть» синоним слову «любить». Пожалеешь — влюбишься.
— Еще чего не хватало! — искренне вырвалось у Лидочки. — Я тысячу лет замужем!
— Простите, не знал. Вы так молодо выглядите.
Сбежав с веранды, Лидочка увидела, что Матвей Шавло идет один, Алмазова он где-то потерял. Матвей заметил Лиду, но не сделал попытки к ней приблизиться и заговорить. Словно не заметил. Он был чем-то удручен или опечален, но Лидочке не было его жалко — каждый в наше время заводит себе друзей по вкусу.
В движениях людей, в запутанном и совсем не санаторном рисунке их действий, в напряжении их отношений Лидочка ощущала предчувствие беды, которая должна скоро обрушиться на этот тихий уголок.
«Я как черепаха — мне тысяча лет, — думала она, — я знаю, что будет наводнение, что идет ураган, а никто не хочет этого видеть. Вы все погибнете в его волнах… И ты, Матя Шавло, талантливый физик с усиками а-ля Гитлер, погибнешь раньше всех».
Сзади Александрийский окликнул Матю:
— Матвей Ипполитович, вы не спешите?
— Я совершенно свободен.
— Ваш собеседник вас отпустил?
— Если вы имеете в виду Алмазова, то они, по-моему, никого и никогда не отпускают на волю.
— Может, у вас найдется минутка, чтобы просветить меня по поводу излучения нейтронов?
Лидочка пошла дальше и уже не слышала, о чем они разговаривали.
Ванюша сгреб громадную кучу листьев и стоял, рассматривая ее, как муравей глядит на Эверест.
— Я готова вам помочь, — сказала Лидочка.
— Вы? Зачем вы пришли? Не надо было приходить.
Ванюша промок. Кепка была ему велика, а ватник висел на нем, как на вешалке. Он был карикатурен. Оказывается, если человека обрить, а потом дать обрасти щетиной, если его малость поморить голодом, затем натянуть на него грязный ватник и рваный треух или кепку, он становится непривлекательным и неумным. Как правило. В том сила ватника и лагерной стрижки, что любой лейтенант охраны искренне считает себя умнее, добрее и лучше, чем заключенный, имеющий гражданское звание академика или писателя-сказочника.
— Я не шучу, я на самом деле хотела вам помочь.
— Я все сделал. Уходите, пожалуйста.
— А если бы на мне тоже был такой ватник? — спросила Лидочка.
— В том-то и беда, — сказал аспирант, — что вы смогли остаться человеком, а я сдался. Я всегда им сдаюсь. Мне так хочется быть свободным, что я всегда им сдаюсь. Вы даже не представляете, что они со мной делают!
Он готов был заплакать и потому повернулся и быстро пошел прочь, в чащу, не разбирая дороги. Он волочил за собой грабли, и они подпрыгивали зубьями вверх.