Эти редкие факты дают исходную позицию для понимания скачка от животного, даже самого высшего, к человеку. Пусть мозг человека анатомически несравненно выше развит, сложнее устроен, чем мозг любого животного, — в нем только таится возможность речи и мышления. Это можно сравнить с электрическим мотором: нужен ток, способный привести его в действие. Этим током, вызывающим речь и сознание в человеческом мозгу, является совершенно особая сила — специфически человеческие отношения и взаимосвязи. Нет этого — и человек все-таки остается животным, хоть и очень тонко приспособляющимся к среде.
Теперь рассмотрим обратный случай: может ли человеческий мозг, уже несущий в себе этот заряд, снова его утратить и деградировать до животного уровня?
Нет, факты свидетельствуют, что “очеловечение” относится к категории необратимых процессов.
На страницах журналов и газет мелькали подчас сенсации о том, что какой-нибудь человек, проживший годы в вынужденном или добровольном отшельничестве, утратил человеческую речь, человеческое сознание, человеческий облик. Писали даже, что, не прикрывая свое тело одеждой, такой человек якобы весь обрастает волосами. Ни одно из сообщений такого рода не получило документального подтверждения: всякий раз, когда удавалось установить имя и происхождение “одичавшего”, уже само это обстоятельство опровергало версию о его бессловесности и беспамятности. От него же узнавали о длительности и обстоятельствах его отшельничества.
Представление о возможности такого полного одичания человека не только ненаучно, но и глубоко враждебно науке. Его можно приравнять к невежественным суевериям. Речь и сознание не могут быть утрачены человеком из-за отсутствия общения в течение любого срока. Это может случиться только в результате патологических нарушений работы мозга. Психопатология и психиатрия изучают анатомические и физиологические причины частичной или полной утраты человеком этих его глубочайших, коренных человеческих свойств. Точно так же дерматология и эндокринология могут объяснить отклонения от нормы в волосяном покрове человека. Но все эти разделы медицины решительно отвергают представление о подобных последствиях одиночества, отшельничества, обнаженности, необычного образа жизни.
Конечно, человек в известных науке случаях крайней изоляции не расцветает, как вымышленный Робинзон, а грубеет и внешне и внутренне. Он может многое забыть из культурных навыков, речь его может обеднеть. Силы его ума будут направлены на физическое самосохранение или, если это религиозное отшельничество, на бесплодное самосозерцание, повторение немногих мыслей или молитв. Словом, человек подчас теряет при длительной изоляции ту или иную долю духовного потенциала, каким он обладал к ее началу, но никогда не утрачивает его целиком. Еще важнее подчеркнуть точно известные факты обратного рода. На протяжении столетий деспоты-государи пожизненно или на десятки лет заточали в абсолютном одиночестве в каменные застенки революционеров, непокорных, соперников, изменников. Письменные источники не содержат ни одного факта, ни одного указания, чтобы выпущенный из темницы утратил речь или оброс шерстью. Конечно, они выходили бородатые и взлохмаченные, истощенные, подчас слепые, подчас обезумевшие. Зато исторические документы рассказывают нам и о людях, сохранивших на протяжении очень длительного строгого заключения высокое горение мысли и чувства, нимало не потускневшую великую душевную красоту.
Но и в случае потери рассудка в результате изоляции это является расстройством мыслительной и речевой функции, а вовсе не возвратом к звериным нечленораздельным звукам. Дифференциация фонем, как слышимых, так и произносимых, связывание фонетической формы слова с его внутренней формой и смыслом, раз выработанные в деятельности индивидуального мозга, уже не могут быть им утрачены.
Итак, ни скрывающиеся от наказания преступники, ни изолированные от общества прокаженные, ни потерпевшие кораблекрушение или заблудившиеся путешественники, ни заточенные в каменных казематах узники не превращаются в “одичавших людей”, как толкуют невежественные люди. Если бы хоть один факт такого рода был действительно установлен, это было бы переворотом в науке. Социальная психология как наука была бы взорвана и на ее месте, скажем шире, на месте всей современной психологической науки пришлось бы строить что-то противоположное.
Но этой научной революции не будет. Остается лишь задача разъяснять бессмысленность россказней об одичании — до потери человеческого образа — людей, скрывающихся в горах или лесах, будь то в течение одной жизни, будь то, как иногда уверяют, в течение нескольких поколений (парами).
Такое представление в корне противоречит также марксизму. Человек, учит марксизм, есть по самой своей природе “общественное животное”. А представление об “одичавшем человеке”, лишившемся речи и обросшем волосами, покоится на доведенном до крайности индивидуалистическом понимании человека. Нет, индивид, поскольку он развился в обществе и впитал в себя формы общения и общественного поведения, уже несет в себе их как свою, неискоренимую сущность. Это справедливо и для тех крайних случаев, когда он принужден жить в полном одиночестве вдали от всякого коллектива, от всякой человеческой общности. Маркс писал: “Особенно следует избегать того, чтобы снова противопоставлять „общество", как абстракцию, индивиду. Индивид есть общественное существо. Поэтому всякое проявление его жизни — даже если оно и не выступает в непосредственной форме коллективного, совершаемого совместно с другими, проявления жизни, -является проявлением и утверждением общественной жизни”
Мы сделали несколько шагов к решению вопроса о том, что первичнее — социальная психология или психология личности. Сказанное, конечно, еще отнюдь не разрешает этой проблемы. Представляется наиболее вероятным, что светом маяка для будущего курса науки тут послужат замечательные слова Маркса: “Человек есть в самом буквальном смысле [опущенны два слова по гречески – ред.], не только животное, которому свойственно общение, но животное, которое только в обществе и может обособляться”.
Некоторые сведения о речи как средстве межиндивидуального общения
Читатель помнит, что предыдущую главу мы начали с вопроса: как мыслима вообще социальная или коллективная психология, раз материальным субстратом всякого психического явления служит работа головного мозга индивидуального человека, мозга, заключенного в индивидуальную черепную коробку? Вернемся снова к этому вопросу.
Среди сигналов, поступающих извне в человеческий мозг, часть сигналов имеет настолько своеобразную природу, что как бы взрывает эту черепную коробку. Если собака, кошка, лошадь слышит и “понимает” какое-нибудь человеческое слово, оно для животного остается, в сущности, таким же самым сигналом-раздражителем, как и всякий другой, исходящий не от человека. Этот сигнал свидетельствует о близости получения пищи, боли, опасности я тому подобное. Для человека же значительная часть знаков, исходящих от людей, лежит в иной плоскости, чем все прочие сигналы внешней среды.
Поэтому социальная психология как наука не может устраниться от рассмотрения нижнего этажа всякого человеческого общения. Пути и способы воздействия людей друг на друга многообразны и очень сложны. Среди них — и экономические, и политические, и идеологические факторы. Но нижний этаж — это то, без чего люди вообще не могли бы общаться, над чем возвышаются все эти сложные формы людских отношений и взаимодействий. Сюда относятся речь, т.е. устное или письменное общение с помощью разных языковых систем, мимические и пантомимические (жестикуляционные) знаки, внешние выражения эмоций, некоторые специализированные системы знаков.
Человеческие знаковые системы уже на беглый взгляд отличаются рядом черт от тех знаков, которые животным и людям природа отнюдь не подает, — нет, которые они сами собирают в ней. В этом смысле общепринятый термин кибернетики “информация” может быть несколько антропоморфичен: ведь этот термин заимствован из жизненной практики, где информацией называется активный волевой акт информирования кем-то кого-то, а не просто приобретение познаний. В жизни мы говорим: ощущение, восприятие, наблюдение, опыт. Но дело не в терминах, ибо они имеют условное значение. Человеческие знаковые системы служат именно для информации в узком смысле слова: целенаправленного воздействия человека на человека. В них бросаются в глаза, например, следующие особенности.