Однако при использовании этих техник для измерения влияния пространственного символизма, наполняющего город, возникает ряд трудностей. В укрупненном масштабе нам приходится полагаться на информацию, предоставляемую обобщенными описаниями пространственной активности в городе, и эти модели деятельности могут быть производными от целого ряда обстоятельств, которые не имеют ничего общего с пространственной формой и пространственным смыслом. Несомненно, значительная часть социальных процессов протекает независимо от пространственных форм, и нам нужно узнать, какая часть деятельности находится под влиянием пространственной формы, а какая остается от нее относительно независимой. Даже на микроуровне мы сталкиваемся с проблемой осуществления экспериментального контроля над нежелательными переменными. Мы многое можем почерпнуть из лабораторных экспериментов по изучению реакции на разные формы пространственно организованных стимулов — реакции на многокомпонентность, глубинное восприятие, смысловые ассоциации, предпочтения тех или иных конфигураций и т. д., но потом чрезвычайно сложно соотнести эти результаты с теми разнообразными типами деятельности, которые мы наблюдаем в городе. Тем не менее растет количество работ (весьма вдохновляющих), посвященных поведенческим реакциям на определенные аспекты средового дизайна и тому, как люди реагируют на разные аспекты пространственной формы «город» и как они схематизируют ее (Proshansky and Ittelson, 1970). Я не хочу здесь приводить обзор этой литературы, но хотел бы обозначить основной философский фрейм, на который ориентируются авторы.
Этот фрейм предполагает, что пространство обретает смысл, только вовлекаясь в «значимые отношения», а значимые отношения не могут быть определены независимо от когнитивного состояния индивидов и контекста, в котором индивиды находятся. Социальное пространство, следовательно, состоит из комплекса индивидуальных чувств, образов и реакций, вызванных пространственным символизмом, окружающим индивида. Каждый человек, похоже, живет в своей собственной сконструированной сети пространственных отношений, содержащейся, так сказать, в его собственной геометрической системе. Все это сделало бы картину совсем печальной с аналитической точки зрения, если бы не тот факт, что группы людей, как выясняется, формируют почти одинаковые образы в отношении окружающего пространства и вырабатывают сходные методы определения значения пространства и поведения в нем. Этот факт не является неоспоримым, но на этой стадии представляется резонным принять в качестве рабочей гипотезы то, что индивиды разделяют какую-то часть (пока не определенную) «коллективного образа», производного от неких групповых норм (и, возможно, некоторые нормы поведения в отношении этого образа), а какая-то часть образа является «уникальной» — принадлежащей только одному индивиду — и непредсказуемой. Мы должны сфокусировать внимание в первую очередь на «коллективном образе», если задаемся целью ухватить детали реальной природы социального пространства.
Я уже отмечал, что собранный на данный момент материал о пространственных образах очень рассеян. Но он наводит на интересные размышления. Линч (Lynch, 1960), например, указывал, что индивиды создают пространственные схемы, которые связаны вместе топологически — по-видимому, типичный житель Бостона передвигается от одной точки (или узлового пункта) до другой по четко определенным маршрутам. Это оставляет огромные площади физического пространства нетронутыми и в действительности даже неизвестными этому индивиду. Значение этого исследования состояло в том, что мы должны помыслить организацию города, используя аналитические инструменты топологии, а не евклидовой геометрии. Линч также предполагает, что определенные характеристики физического окружения создают «границы», за которые люди обычно не заходят. Ли (Lee, 1968) и Штайниц (Steinitz, 1968) подтверждают его мысль о том, что границы можно распознать на некоторых территориях города и эти территории, похоже, образуют определенные соседские сообщества. В каких-то случаях эти границы можно с легкостью пересечь, но в других случаях они могут стать барьерами для передвижения по городу: так, белые из среднего класса предпочитают избегать районы гетто, а определенные этнические и религиозные группы обладают сильным чувством предписанной территориальности (как, например, на протестантских и католических территориях Северной Ирландии). Поэтому мы можем ожидать появление значительных пробелов в социальных замерах пространственных структур. На более высоком уровне (скажем, при изучении всех маршрутов движения «работа — дом») многие из индивидуальных различий в ментальных образах могут противоречить друг другу и создавать некоторый случайный шум, который можно изучать отдельно. Но и на этом уровне данные показывают, что в пространственном поведении много различий, даже если эти данные сгруппированы очень укрупненно для целей разработки самых общих моделей жизни города. Прослеживаются определенные виды группового поведения, но не все из них можно с легкостью объяснить социологическими характеристиками группы (возраст, занятость, доход и т. д.), а еще выделяются разные стили активности, которые демонстрируют, что разные части города имеют разную степень привлекательности. В этих случаях нас можно простить за тягу к более непрерывной геометрии; но даже здесь работа географов показывает, что пространство далеко не является простым евклидовым пространством (Tobler, 1963). Здесь мы сталкиваемся с вопросом, какова же природа социоэкономического пространства, с которым мы имеем дело, и как преобразовать это пространство, чтобы сделать возможным анализ событий в нем. В целом мы должны признать, что социальное пространство — сложное, негомогенное, возможно, прерывистое и, совершенно точно, отличное от физического пространства, с которым обычно работает инженер или планировщик.