Романтическая утопия выступает, таким образом, как
материальное воплощение антитехнократической культуры, в котором слиты воедино и ностальгия по прошлому —реальному или мнимому, и нежелание или неспособность
принять новый, усложняющийся и все более недоступный
(в своей целостности) непосредственному восприятию мир.
Если любая утопия — попытка к бегству в более простой
и понятный мир, то, пожалуй, нигде это стремление не
выражено с такой прямотой и силой, как в романтической
утопии. Последняя может рассматриваться как выражение интересов, настроений и ориентаций тех групп американского общества, которые отбрасываются в процессе его
развития на социальную «периферию», но которые не
стремятся ни пробиться в истеблишмент, ни перестроить
существующий мир через посредство социально-политических механизмов.
Тип мышления такого рода строится на переоценке
характера и смысла всей человеческой деятельности, и
прежде всего такой его формы, как труд. В романтической
утопии труд — это не просто «свободная от эксплуатации
деятельность», но процесс игрового рода, дая^е когда отсутствует непосредственное отождествление труда с игрой.
Подобная трактовка уходит корнями в европейскую народную утопию. И хотя, как это показал К. Маркс 35, идея
превращения труда в игру не имеет шансов на практическое осуществление, она неизменно воспроизводилась и
продолжает воспроизводиться еще более активно, чем прежде, различными типами утопий, в первую очередь романтической. Это, можно сказать, «вечная» утопическая
?5 См,: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 46, ч. II, с. 110, 269
идея, связанная с неизбежно формирующимся в сознании
наемного труженика представлением о принудительном
труде как проклятиизв, подкрепляемом некоторыми тен^
денциями в развитии производства и жизненного: стиля
современного капиталистического общества.
Дальнейшее исчезновение «игровых» моментов из повседневной жизни и из процесса производства, «административная революция» и НТР в развитых капиталистических странах повлекли за собой существенные изменения в психологических и личностных установках огромного
большинства людей37. От них требуются теперь новые по
сравнению с прошлым качества, такие, как подчинение
своей деятельности и своих интересов «коллективистским»
целям, дисциплинированность, даже известный конформизм, которые только усиливают представление о внешнем, отчужденном, не-игровом характере труда. Добавим к этому стандартизацию быта и досуга, воздействие так называемой массовой культуры, формирующей сознание десятков
миллионов читателей, слушателей и зрителей,— и мы
должны будем прийти к выводу, что для подавляющего
большинства американцев уже не только труд, но и досуг
оказывается в значительной мере «регламентированным», «привнесенным» извне. В этих условиях отрицание «запрограммированного» существования предпринимается с
позиций «игры» — не как развлечения, а как освобождения от жестких внешних рамок, как спонтанного, имеющего цель не вовне, а в самом себе проявления сущностных сил человека.
Примечательно, что некоторые из романтиков, опирающиеся на психоанализ, связывают превращение труда в
игру с реабилитацией Эроса как инстинкта жизни. Эта позиция нашла выражение, в частности, у Нормана Брауна.
«Инстинкт жизни, или сексуальный инстинкт,— писал он
в конце 50-х годов,— требует такой активности, которая
по контрасту с нашим нынешним способом деятельности
может быть названа не иначе, как игрой» 38. Вот почему
36 «...Смит прав в том отношении,— пишет Маркс,— что в исторических формах труда,— таких, как рабский, барщинный, наемный труд,— труд выступает всегда как нечто отталкивающее, всегда является трудом по внешнему принуждению, а в противоположность ему не-труд выступает как „свобода и счастье**»
{Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 46, ч. II, с. 110).
37 См.: Замошкин 10. А. Кризис буржуазного индивидуализма Ц
личность. М., 1966.
Brown N, Life Against Peath, p. 307,
m
достижение БнепШей и МутрбИней свободы, превращение
труда, как и всей жизнедеятельности в целом, в игру, устранение психической репрессии оказываются для уто-
писта-романтика взаимосвязанными и взаимозависимыми
целями.
Говоря о свободном обществе, он лишь походя затрагивает вопрос об отношениях по поводу собственности. Романтик в общем не отвергает институт частной собственности как таковой, направляя критику главным образом
против монополий, в которых видит экономическую основу
Всех форм принуждения. Вообще современного романтика
экономические проблемы волнуют так же мало, как и его
предшественников. Соединенные Штаты, полагает он, достигли такого уровня в своем материальном развитии, когда можно свободно перенести акцент на более существенные в его представлении нематериальные ценности и
факторы развития.
Отсюда антропоцентристский характер романтической
утопии, в которой высший ценностью объявляется человек — «свободный», наделенный «новой чувственностью», живущий «естественной жизнью» и в общем мало похожий — как бы ни отличались друг от друга альтернативные
портреты — на обитателей «индустриальной пустыни» второй половины XX в. «Экотопийцы,—пишет в своем романе
Эрнест Калленбах,— выглядят чуть ли не как диккенсовские персонажи: часто несколько забавными, но не странными или отталкивающими, как хиппи шестидесятых годов.
Модные шляпы и прически, куртки, жакеты, гамаши, трико... В отношениях между людьми чувствуется какая-то
раскованность, игра, они ведут себя так, как будто у них
уйма времени, и они с интересом ждут, что же еще принесет им случай. Нет никакой угрозы открытого преступного
насилия, какая висит над нашими общественными местами, но зато столько сильных, открыто прорывающихся эмоций!» 39.
Особо важное значение придается современными уто-
пистами-романтиками психической свободе личности нового общества, трактуемой как спонтанное проявление первичных влечений. Это представление, развитое Маркузе, Брауном и Гудменом, основывается на постулате о психической репрессии как основе всех форм подавления и экс-
30 Callenbach Е. Op. cit., р. 10.
271
плуатации человека, на которых зиждется цивилизация, ориентированная не на развитие личности, а на производительность и эффективность.
Среди сторонников этой точки зрения нет, правда, единого мнения относительно того, какие именно и в какой мере первичные влечения должны быть «реабилитированы»
и «освобождены»: должен ли это быть только Эрос, инстинкт жизни, как полагал, например, Маркузе, или же, как
Эрос, так и Танатос, инстинкт смерти, на чем настаивал
Н. Брауи; должны ли они получить только частичную —дабы не прийти к саморазрушению — или полную свободу.
Но суть дела от этого пе меняется: реабилитация и освобождение влечений должны быть осуществлены таким образом, чтобы обеспечить ликвидацию антагонизмов между
душой и телом, разумом и чувством, трудом и игрой, индивидом и обществом и в итоге «вернуть» человека (а тем самым и общество в целом) к естественному состоянию. Но
это уже не то естественное состояние, которое было воплощено во многих романтических (руссоистских) утопиях
XIX в. Утописты-романтики прошлого искали модель свободного человека и счастливого общества преимущественно в далеких, «диких» странах (где-нибудь на Маркизских
островах), т. е.,в сущности,в архаическом, докапиталистическом состоянии общества. Такого рода состояние, ассоциируемое порою с некоторыми районами «третьего мира», и поныне привлекает утоииста-романтика. Но теперь его
гораздо больше интересуют в качестве модели «архаические», «до-реирессивпые» состояния психики человека — как
в филогенезе, так и в онтогенезе. Иными словами, его интересует — как воплощение искомого идеала — не социально-