Эксплуатируя эти общие пережитки квазигражданственности, советское правительство создало в 20-х годах «Общество содействия милиции» (с годами, правда, захиревшее), а затем добровольные народные дружины силою в 14 млн. чел., что эквивалентно всей Советской Армии в период мировой войны. В одной Москве было до полумиллиона дружинников – по одному на каждые 16 человек населения, включая младенцев. Теоретически с такой силой можно было искоренить всех преступников до последнего человека. Практически и это начинание было профанировано и, в конце концов, выродилось в имитацию поочередного дежурства пары безоружных старых леди за дополнительные три дня отпуска в году. Конечно же, к борьбе с преступностью это не могло иметь никакого отношения.
Вместе с тем, по мере массовой деморализации советского общества нарастала пассивность людей в отношении нарушителей общественного порядка. Любое вмешательство могло привести к крупным неприятностям как по части бюрократической волокиты в милиции, так и в смысле безнаказанной мести со стороны уголовного элемента. Постепенно сложилась невиданная прежде ситуация: если нападение на женщину, на ребенка, на старика все еще по инерции вызывает вмешательство окружающих, да и то все реже), то избиение мужчины мужчинами, не говоря уже об открытом воровстве, оставляет прохожих полностью равнодушными. Мало ли кто на кого напал, кто чего уносит! Вмешаться – потащат свидетелем в милицию, потеряешь полдня, да еще заподозрят в соучастии. А твое имя и адрес, безусловно, станут известны преступникам: государство выдаст им тебя, что называется, головой и не вступится, когда тебя самого изобьют или обокрадут…
Ровно месяц назад я шел на работу по переулку в центре Москвы. Внезапно впереди засигналила припаркованная машина, и из нее выскочили двое здоровенных молодых людей с какими-то вещами, выкраденными из машины. Типичная сегодня для Москвы картина, повторяющаяся до сотни раз в день. Бросились бежать мимо меня. В прежние времена обязательно поднял бы крик и попытался задержать хотя бы одного в полной уверенности, что на помощь бросятся все идущие по улице. Но сегодня все идут, как будто ничего не случилось. Зачем же мне нарываться на удар ножом и лежать, когда все будут проходить, перешагивая через тебя, столь же равнодушно, как сейчас идут мимо обокраденной машины? «Какое мне дело до вас до всех, а вам до меня?»
А ведь такая пассивность окружающих при низкой эффективности полиции – самый питательный бульон для преступности. Это означает, что общество опустило руки и сдалось на милость преступника в надежде, что сегодня пострадаю не я, а кто-то другой. Совсем как женщина, безропотно отдающаяся насильнику, в надежде, что он сохранит ей жизнь.
Ну, и наконец – пенитенциарная система устрашения преступника наказанием. Даже трудно поверить, что столько взрослых людей, далеко не дебилов по своим клиническим данным, могли наворотить здесь такую гору благоглупостей, граничащих с фактическим покрывательством преступника, с фактическим соучастием в его преступлениях. И не только наворотили, но и продолжают наворачивать…
Сначала объявили полицию и каторгу прошлого – «проклятым прошлым» (хотя ныне это кажется розовой идиллией по сравнению с тем изуверским бесчеловечием, которое пришло им на смену). Как уже говорилось, полиция была заменена «милицией», а каторга– «исправительно-трудовыми лагерями». Под это была подведена чисто умозрительная теория, согласно которой преступность – это свойство и наследие капитализма, при социализме для нее не остается места: достаточно предельно гуманно отнестись к преступнику и «исправить» его участием в созидательном труде.
Что получилось?
В «исправительно-трудовые лагеря» при Сталине загоняли до 13 млн. чел. – это была просто рабская, даровая рабочая сила на страх другим. При Брежневе это число сократилось примерно до 4 млн. Из них три четверти составляли вовсе не преступники, а перепродавцы дефицитных товаров и мелкие жулики, которым, в отличие от десятков миллионов точно таких же, оставшихся на свободе, по разным причинам просто не повезло. В свою очередь, из оставшегося миллиона три четверти составляли мелкие воришки, случайно польстившиеся на чужое и попавшиеся в первый раз.
Но остальная четверть миллиона – закоренелые преступники-рецидивисты: «тюремная аристократия», спаянная в единую корпорацию железной дисциплиной и держащая в полном повиновении всех остальных, угрожая им страшной участью изгоев – «опущенных». В конечном итоге, тюрьма, т.е. «исправительно-трудовой лагерь», превращается в самую настоящую академию (напомним, что в этих тюрьмах, в отличие от западных, в каждой камере сидят по нескольку десятков заключенных). Уголовные «профессора» наставляют начинающих уголовников или вовсе даже неуголовников на путь далеко не истинный, прочно повязывают их уголовными связями при выходе из тюрьмы – и пожалуйста: каждый третий вышедший из тюрьмы пополняет ряды рецидивистов! И после этого находятся люди, которые имеют наивность утверждать, будто глупость человеческая может иметь какие-то пределы!