К нашему удивлению, ответы молодых респондентов на вопросы прожективного характера (типа «как бы вы отнеслись к такому-то изменению привычного положения вещей») почти всегда свидетельствовали о том, что опрашиваемые автоматически переносили даже в отдаленное будущее современное положение вещей, лишь с некоторыми желательными количественными изменениями (побольше привычная жилплощадь, разнообразнее и дешевле продовольственные продукты и промышленные товары, доступность путевки в дом отдыха, одна, а еще лучше две автомашины каждому желающему и т.п.). Любые возможные радикальные изменения в образе жизни (допустим, минимизация моторного транспорта при обязательной пешеходной доступности мест работы, покупок и развлечений либо 20-часовая рабочая неделя с использованием остальных 20-ти часов нынешней рабочей недели на непрерывное образование, на помощь учителю во внеклассной работе, на заботу о больных в лечебных учреждениях, на организацию содержательного досуга, на работы по охране окру-6жающей среды – разумеется, при соответствующем уровне производительности труда) почти всеми опрашиваемыми встречались с недоумением и категорически отвергались с порога.
Вообще-то такой результат предусмотрен теорией прогнозирования и носит название «рецидивы презентизма первобытного мышления». Дело в том, что установлено: первоначально человек долгое время полностью отождествлял настоящее и будущее, т.е. рассматривал любое будущее как бесконечно продолжающееся без каких-либо существенных изменений настоящее (а раньше для него вообще не существовало прошлого, настоящего и будущего, все было, как и у животных, так сказать, «сиюминутно»). Доказано, что было бы преувеличением утверждать, будто современный человек в данном отношении очень далеко ушел от своего первобытного предка. Нет, он склонен представлять сколь угодно далекое прошлое или будущее в привычных для него чертах настоящего. Давно выяснено, что даже любая фантастика – это всего лишь разные комбинации разных черт привычного земного, и никогда ничего больше. Даже такие порожденные воображением человека «потусторонние миры», как рай или ад, – всего лишь упрощенная проекция представлений о «хорошей жизни» или о «страданиях», как они складывались на основе жизненного опыта в те или иные века. Поговорите о будущем, скажем, о мире XXI века со старшеклассником, студентом, даже с научным работником (не специалистом по прогностике) – скорее всего, вы получите зеркальное отображение нынешнего дня, возможно, чуть идеализированного или, напротив, несколько драматизированного, только и всего. Словом, получите «презентизм».
Опыт показывает, что «презентизм» проходит по мере знакомства с прогностической или хотя бы научно-фантастической литературой. Вот почему современные респонденты, если можно так сказать, гораздо менее «презентичны», чем 30 лет назад.
Удивил в ответах респондентов не ожидавшийся «презентизм», а нечто другое. При попытке опрашивающего ввести респондента в непривычный мир «иного будущего» почти во всех случаях наблюдалось категорическое неприятие любого будущего, качественно отличного от настоящего. И чем явственнее, радикальнее было качественное отличие – количественное воспринималось довольно легко, – тем категоричнее было неприятие, враждебное отношение. Такая позиция была четко зафиксирована и по рабочей, и по учащейся молодежи, а также по молодым научным сотрудникам (подчеркнем, что опрос проводился в Дубне – элитном научном городке тех времен: более отзывчивую по части проблем будущего, достаточно широкую аудиторию трудно было отыскать). Словом, опрос оказался безрезультатным, и мы вынуждены были от него отказаться.
Попытались компенсировать провал с зондажным опросом «простых» респондентов таким же опросом экспертов – научных работников, которым по роду своей работы положено заглядывать в будущее (напомним, что 30 лет назад современная прогностика в СССР, полулегализованная лишь в 1966 г. и полностью разгромленная, вместе с остальными общественными науками спустя несколько лет, со вступлением страны в период застоя, переживала этап становления, продолжающийся, впрочем, по сию пору, и прогностическая грамотность даже научных работников, не говоря уже ни о ком другом, была близка к нулевой). Мы отдавали себе отчет в обычной консервативности мышления ученых, делали скидку на возраст, точнее, на «возрастную ностальгию по прошлому», столь часто встречающуюся у людей пожилого и даже отчасти среднего возраста, к каковым относились, разумеется, все опрашиваемые эксперты – молодых экспертов, как известно, у нас вообще не бывает, поскольку почти все ученые до 33 лет, а в некоторых отношениях и до 40 лет (кроме ничтожного процента успевших защитить докторские диссертации) совершенно неоправданно относятся к категории «молодых ученых», родственных аспирантам и студентам. Но все же ожидали ответов, отличных от ответов обычных респондентов.
И действительно, там, где дело касалось текущих проблем, наблюдаемых процессов настоящего, эксперты неизменно оказывались на высоте, выгодно отличаясь от «простых» респондентов. А вот там, где речь шла об «ином будущем», ответы тех и других были неотличимы. Тот же рецидив презентизма и такое же категорическое неприятие любого навязывания «иного будущего». Поначалу показалось, что неудачно подобран состав экспертов. Его меняли на пилотаже дважды – и с тем же результатом. Правда, обнаружилось, что если достаточно долго «вводить в будущее» достаточно квалифицированных экспертов, то происходит их как бы «самообучение» и они мало-помалу начинают глубже разбираться в перспективах рассматриваемых явлений. Но, во-первых, у нас не было времени, чтобы создавать в экспертной группе подобную атмосферу достаточно долго. Во-вторых, даже при успехе подобного предприятия это была бы, по существу, уже качественно иная, так сказать, искусственно созданная нами самими экспертная группа, вовсе не отражающая существовавший в. то время уровень и характер экспертных оценок по рассматриваемой проблематике.