У старой писательницы Зой Яковлевой, собиравшей у себя литературный кружок, ещё находились недовольные декаденты, не желающие признавать Бальмонта замечательным поэтом. Тогда хозяйка просила молодого драматурга Н. Евреинова прочесть что-нибудь. И Евреинов, не называя автора, декламировал Бальмонтовские «Камыши».
Декламировал красиво, с позами, с жестами. Слушатели в восторге кричали: «Чьё это? Чьё это?» — Это стихотворение Бальмонта, - торжественно объявляла Яковлева. И все соглашались, что Бальмонт прекрасный поэт. Потом пошла эпоха мелодекламаций.
Декламировала Ведринская. Выступали Ходотов и Вильбушевич. Ходотов пламенно безумствовал, старательно пряча рифмы. Актёрам всегда кажется, что стихотворение много выиграет, если его примут за прозу. Вильбушевич разделывал тремоло и изображал море хроматическими гаммами. Зал гудел восторгом.
Я тоже отдала свою дань. В 1916 году в Московском Малом театре шла моя пьеса «Шарманка Сатаны». Первый акт этой пьесы я закончила стихотворением Бальмонта. Второй акт начала продолжением того же стихотворения - «Золотая рыбка». Уж очень оно мне понравилось. Оно мне нравится и сейчас.
Пьеса была погружена в тёмное царство провинциального быта, тупого и злого. И эта сказка о рыбке такой милой, лёгкой душистой струёй освежала её, что не могла не радовать зрителей и не подчёркивать душной атмосферы изображаемой среды.
Бывают стихи хорошие, отличные стихи, но проходят мимо, умирают бесследно. И бывают стихи как будто банальные, но есть в них некая радиоактивность, особая магия. Эти стихи живут. Таковы были некоторые стихи Бальмонта.
Я помню, приходил ко мне один большевик — это было ещё до революции. Большевик стихов вообще не признавал. А тем более декадентских (Бальмонт был декадентом). Из всех русских стихов знал только некрасовское:
Прочёл, будто чихнул четыре раза.
Взял у меня с полки книжку Бальмонта, раскрыл, читает:
- Что за вздор, - говорит. - Раз невозможно, так его и не может быть. Иначе оно делается возможным. Прежде всего надо, чтобы был смысл. - Ну так вот слушайте, - сказала я. И стала читать:
- Как? - спросил он. - Можно ещё раз? Я повторила. - А дальше? Я прочитала вторую строфу и потом конец:
- Можно ещё раз? - попросил он. - Знаете, это удивительно! Собственно говоря, смысла уловить нельзя. Я, по крайней мере, не улавливаю. Но какие-то образы возникают. Интересно - может, это дойдёт до народного сознания? Я бы хотел, чтобы вы мне записали эти стихи. Впоследствии, во время революции, мой большевик выдвинулся, стал значительной персоной и много покровительствовал братьям писателям. Это действовала на него магия той звёздной грамоты, которую нельзя понять.
Бальмонта часто сравнивали с Брюсовым. И всегда приходили к выводу, что Бальмонт истинный, вдохновенный поэт, а Брюсов стихи высиживает, вымучивает. Бальмонт творит, Брюсов работает. Не думаю, чтобы такое мнение было безупречно верно. Но дело в том, что Бальмонта любили, а к Брюсову относились холодно.
Помню, поставили у Комиссаржевской «Пелеаса и Мелисанду» в переводе Брюсова. Брюсов приехал на премьеру и во время антрактов стоял у рампы лицом в публике, скрестив на груди руки, в позе своего портрета работы Врубеля. Поза, напыщенная, неестественная и для театра совсем уж неуместная, привлекала внимание публики, не знавшей Брюсова в лицо. Пересмеиваясь, спрашивали друг друга: «Что означает этот курносый господин?» Ожидавший оваций Брюсов был на Петербург обижен.