- Я слышал, что вы свободно говорите на всех языках, - спрашивал он.
- М-мда, - тянул Бальмонт. - Я не успел изучить только язык зулю (очевидно, зулусов). Но вы тоже, кажется, полиглот?
- М-мда, я тоже плохо знаю язык зулю, но другие языки уже не представляют для меня трудности.
Тут я решила, что пора вмешаться в разговор.
- Скажите, - спросила я деловито, - как по-фински четырнадцать?
Последовало неловкое молчание.
- Оригинальный вопрос, - обиженно пробормотал Ляцкий.
- Только Тэффи может придумать такую неожиданность, - деланно засмеялся Бальмонт.
Но ни тот, ни другой на вопрос не ответили. Хотя финское четырнадцать и не принадлежало к зулю.
Последние годы жизни Бальмонт много занимался переводами. Переводил ассирийские псалмы (вероятно, с немецкого). Я когда-то изучала религии Древнего Востока и нашла в работах Бальмонта очень точную передачу подлинника, переложенного в стихотворную форму.
Переводил он почему-то и малостоящего поэта чешского Верхлицкого. Может быть, просто по знакомству.
Когда он читал вслух, кошка всегда отвечала жеманно обиженным тоном. Пожалуй, можно было бы и не переводить. Переводы Бальмонта были вообще превосходны. Нельзя не упомянуть его Оскара Уайльда или Эдгара По.
В эмиграции Бальмонты поселились в маленькой меблированной квартире. Окно в столовой было всегда завешено толстой бурой портьерой, потому что поэт разбил стекло. Вставить новое стекло не имело никакого смысла - оно легко могло снова разбиться. Потому в комнате было всегда темно и холодно.
- Ужасная квартира, - говорили они. - Нет стекла и дует.
В «ужасной квартире» жила с ними их молоденькая дочка Мирра (названная так в память Мирры Лохвицкой, одной из трёх признаваемых поэтесс), существо очень оригинальное, часто удивлявшее своими странностями. Как-то в детстве разделась она голая и залезла под стол, и никакими уговорами нельзя было её оттуда вытащить. Родители решили, что это, вероятно, какая-то болезнь, и позвали доктора.
Доктор, внимательно посмотрев на Елену, спросил:
- Вы, очевидно, её мать?
- Да.
Ещё внимательнее на Бальмонта.
- А вы отец?
- М-м-мда.
Доктор развёл руками.
- Ну так чего же вы от неё хотите?
Ещё жила вместе с ними Нюшенька, нежная, милая женщина с огромными восхищённо-удивлёнными серыми глазами. В дни молодости влюбилась она в Бальмонта и так до самой смерти и оставалась при нём, удивлённая и восхищённая. Когда-то очень богатая, она была совсем нищей во время эмиграции и, чахоточная, больная, всё что-то вышивала и раскрашивала, чтобы на вырученные гроши делать Бальмонтам подарки. Она умерла раньше их.
Ни к какому поэту не подходило так стихотворение «Альбатрос», как к Бальмонту.
Величественная птица, роскошно раскинув могучие крылья, парит в воздухе. Весь корабль благоговейно любуется её божественной красотой. И вот её поймали, подрезали крылья, и, смешная, громоздкая, неуклюжая, шагает она по палубе, под хохот и улюлюканье матросов.
Бальмонт был поэт. Всегда поэт. И поэтому о самых простых житейских мелочах говорил с поэтическим пафосом и поэтическими образами. Издателя, не заплатившего обещанного гонорара, он называл "убийцей лебедей". Деньги называл «звенящие возможности».
- Я слишком Бальмонт, чтобы мне отказывать в вине, - говорил он своей Елене.
Как-то рассказывая, как кто-то рано к ним пришёл, он сказал:
- Елена была ещё в своём ночном лике.
«Звенящих возможностей» было мало, поэтому ночной лик выразился в старенькой, застиранной бумазейной кофтёнки. И получилось смешно. Так шагал по палубе великолепный Альбатрос. Но полюбившие его женщины подрезанных крыльев уже не видели. Им эти крылья казались всегда широко раскинутыми, и солнце благословенно сияет над ним. Как мог бы говорить он, чародей-поэт, простым, пошлым языком?
И близкие тоже говорили с ним и о нём превыспренно. Елена никогда не называла его мужем.
Она говорила «поэт».
Простая фраза «Муж просит пить» на их языке произносилась, как «Поэт желает утоляться влагой».
Мироносицы старались по мере сил и возможностей выражаться так же. Можно себе представить, какой получался бедлам. Но всё это было искренно и вызывалось самой глубокой и восторженной любовью. Так любящие матери говорят с ребёнком на «его» языке. «Бобо» - вместо больно, «баиньки» - вместо спать, «бяка» - вместо плохой. Чего только не проделывает любовь с бедным человеческим сердцем.