Александр Блок в наши дни. Когда: «все пишут стихи», «поэзия никому не нужна, кроме пишущих», «поэзия умерла, после Бродского ничего не напишешь», и тому подобное.
Ну, ясно, что «Пушкин — это наше всё». «Великая четвёрка» всегда с нами, о них много написано, и ещё будет написано. Далее — шестидесятники, андеграунд и т.п. Блок и Ходасевич светятся как бы где-то в стороне, несколько загадочные фигуры. Особенно Блок. Уж столько сказано: и «кафешантанный», и наивный: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте революцию». «Поёт ручей, цветёт миндаль, — И над открытым саркофагом — Могильный ангел смотрит в даль». На популярную в символизме тему миндаля ответил О.М.: «Вчерашней глупостью украшенный миндаль». Несмотря на «наивность» Блока никто с таким страшным пророчеством не предсказал ближнее, ещё более страшное, будущее, «Девочка пела в церковном хоре». И в этих вещах Блок отвечает великому условию Мандельштама «и до самой кости ранено всё ущелье криком сокола». И рана эта не зажила и никогда не заживёт. Позже это сверхъестественное провидение проявилось у Мандельштама: «Опять войны разноголосица», «Нет не мигрень...». Если есть что-то прекрасное в символизме — это Блок. Но, с другой стороны, великий художник настолько перерастает течение, в которое его поместили, что это уже перестаёт иметь какое-либо значение. Символизм, футуризм, имажинизм, даже акмеизм, позже постмодернизм, остаются позади в статьях исследователей, а живыми, одинокими остаются великие, с которыми эти течения объединяли.
Задан вопрос: актуален ли Блок в наше время? Представьте наше жильё. Вот портреты Пушкина, Толстого, Достоевского, в столе зажигалка из гильзы, с фронта, на столе воспоминания о поэтах узниках, то есть все атрибуты нашей совести. Но на полке, в стороне, стоит давно не тронутый Данте и на окне горит, горит и никак не погасает небольшая камергерская свеча. Это и есть Александр Блок — неопалимая купина русской поэзии.
Андрей Грицман
Шарль Бодлер
(1821 - 1867)
Бодлера трудно любить. Но будь иначе, он, наверно бы, оскорбился. Однажды пылкий почитатель, признаваясь Бетховену в бесконечной любви, уверял, что над каждым его опусом плачет. Бетховен осадил его по-бетховенски: «Музыка, от которой плачут, - плохая музыка».
Трудная любовь - долгая. Марина Цветаева (по смутным, правда, свидетельствам) не любила Бодлера, но однажды, едва ли не за ночь, создала его лучший русский перевод - «Плавание». Уловила ли своё - «пора, давно пора Творцу вернуть билет»? И только ли своё? Вернуть билет — это бунт Ивана Карамазова. И те подземные корни, что пронизали русскую литературу задолго до Достоевского и даже Пушкина. И странно, мизантроп, эгоцентрик и на чей-то взгляд почти некрофил Бодлер, такой, казалось бы, чужой, вплёлся в эту корневую сеть. И, видимо, не только русскую. В романе Грэма Грина «Комедианты» персонаж убеждает молодого гаитянского поэта, талантливого, умного идеалиста - росточек культуры в шабаше мракобесия - не идти в партизаны. Аргумент: «Вы ведь можете написать об этом». Об этом уже написано, отвечает чернокожий интеллигент и смертник - бодлеровское «Плавание на Киферу».
Ладно, всё это в конце концов литература, словесность. Но когда гестаповцы расстреливали героя Сопротивления Жана Прево, пули пробили спрятанный на груди листок с переписанным «Лебедем» Бодлера. Это уже не словесность. И не словесность первые русские переводы Бодлера - переводы народовольца Петра Якубовича, приговорённого к виселице и помилованного вечной каторгой. Столетие спустя Бодлера переводил очередной каторжанин по-новоязовски «зэк» - Иван Лихачёв. И это ещё одна загадка Бодлера: почему угрюмейший из поэтов протягивал руку обречённым и уводил «от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови».
Имя Бодлера давно и привычно рифмуется с findesiecle. Конец века склеротическое время старческих болезней и причуд. Сегодняшняя, случайно попавшая на глаза аттестация поэта даже забавна - «грустный мистик Бодлер». Грустить Бодлер - поэт Бодлер - явно не умел; смертельно тосковать - да. И с мистикой явно не ладил. «Острый галльский смысл», с которым он боролся как художник и визионер, был у него в крови. Но помимо всего, какой, простите, конец века? Бодлер - ровесник Некрасова. Да, век выглядел по-разному. Когда в Петербурге отменяли крепостное рабство, в Лондоне приступали к строительству метро, что, впрочем, не сделало британскую столицу приглядней, и недаром Лондон ошеломил Достоевского, с ужасом ощутившего, что буржуазный Париж и чиновничий Петербург — это цветочки, а ягодки вызрели там, за Ла-Маншем.