— Можно я буду рядом, но в квартире? Молча посижу в углу. Пожалуйста. Я тебя прошу. Раф...
Алекс оборачивается. Я продолжаю:
— Нам необязательно воевать.
Он пораженно закатывает глаза, после чего ошпаривает раздражением:
— Вот как? Потому что я вооружен?
— Что?
Равский переводит глаза на Демьяна. Улыбается. Надувает щеки, округляет глаза, Дем снова хохочет. Алекс громко выдыхает и произносит:
— Он на фотографиях другой. Ни фото, ни видео не передают, какой он. — Слова звучат упреком.
— Он классный, — говорю я. — Обалденный пацан.
Джемма опять появляется на крыльце. На ней короткие шорты и открытый топ: просьбу показать пупок она, кажется, восприняла буквально. Алекс слегка прищуривается. Кажется, у всех нас резко наступил передоз пупков.
— Классный, — повторяет Алекс. Ловит мой взгляд и произносит спокойно, будто приспуская маску и показывая, в каком на самом деле бешенстве находится: — Я прилетел именно воевать. Если понадобится — насмерть. Крепко держись за белый флаг. — Он смотрит на сына и меняет тон: — Тебе, конечно, меня не показывали даже на фотографиях. А мне твои показывали, но я все равно в шоке.
Они втроем заходят в подъезд и закрывают за собой дверь.
Глава 9
Я прижимаю руки к груди.
В ушах шумит, ненависть вспыхивает от искры, в момент превращаясь в пожарище. Она жжет-жжет-жжет там, где сердце было. Сейчас оно не бьется. Будто нет его, Господи!
Мое сердце унес Алекс вместе с Демьяном.
Я смотрю на черную железную дверь и стискиваю зубы.
Внутри безумное творится. Вся былая сила, стойкость и воля к сопротивлению вдруг просыпаются и врубаются на максимум. Я помню, каково это — делать на тренировках немыслимое, а потом повторять на соревнованиях. В незнакомых залах, где зрители болеют не за тебя. Где желают тебе провала. На чужой территории. Выходить и ни жестом, ни мимикой, — вопреки болезни, страхам, боли, — не показывать волнения. Стабильность, уверенность, мастерство. В последние годы я, кажется, совсем расслабилась.
Смотрю на дверь, за которой мой сын, и дрожу от негодования. Ненависти слишком много. Я ненавижу Алекса так сильно, что захлебываюсь этим.
Ожидание длится вечность, по ощущениям матери, у которой забрали ребенка, и ровно две минуты в действительности. Телефон включила, на время поглядываю, чтобы не потеряться в панике.
Так и стою, не двигаясь, все эти сто двадцать секунд, пока дверь вновь не распахивается. Алекс выносит Демьяна, ставит на крыльцо, рядом с ним — большую машинку. Сын хватает ее за ручки и толкает перед собой.
— Лови его! — кричу я, кидаясь вперед.
Алекс делает так же.
Страхует Дема, тормозит на пандусе, благодаря чему мой ребенок не летит с этой машиной кубарем, а спокойно, деловито спускается. Сосредоточен, как настоящий водитель.
— Осторожнее на виражах, пацан! Это гоночный болид! — усмехается Алекс.
Я же хочу его смерти прямо сейчас.
Встречаю сына внизу. Обнимаю крепко, целую макушку, щеку, шейку. Проверяю, как настроение, всё ли в норме. Слышу собственное дыхание. И стук сердца. Оно снова бьется, снова в груди. Господи, я по году жизни потеряла за каждую из минут.
У Демьяна вроде бы всё в порядке, он увлечен толокаром. Красной, крутой, новой тачкой.
— Ему еще рано такие машины, — быстро сообщаю я. — Он скорость не контролирует и валится.
Демьян тычет пальцами на кнопки — машинка сигналит, светится.
— Мне кажется, ему нравится.
— Ему много чего нравится.
Словно в подтверждение моих слов сынок хватается за ручки, толкает игрушку перед собой, та устремляется вперед, а он не успевает! Мы с Алексом одновременно делаем рывок, ловим, но Демьян все же впечатывается лбом в пластик. Несильно, но он тут же начинает рыдать. Отталкивает отца, жмется ко мне.
Я его руками, как крыльями, закрываю. Прячу, целую.
— Так больно, малыш? Сейчас пройдет, сейчас полегче станет, — причитаю, покачивая. Зацеловываю лобик, дую.
Ошпариваю Алекса таким взглядом, словно он специально ударил сына.
Поднимаюсь на ноги, Демьян тянется к подарку и рыдает еще отчаяннее.
— Помоги дойти до машины, пожалуйста, — прошу я Алекса. — Если. Тебе. Несложно.
Он подхватывает подарок, поднимает повыше, чтобы Демьян мог тоже держаться за ручку, будто сам несет. А то мало ли, заберут.
— Он сильно ударился? — спрашивает Равский. — Дай посмотрю.
Я сейчас в таком состоянии, что его голос — как наждачка по чувствительной коже. Раздражает до кровоточащих царапин.