И снова она уткнулась лбом в его воротник. Руки и ноги ее дрожали, и она не могла унять эту дрожь. Также как не могла перестать ненавидеть себя.
«Папочка, родненький!
Разговаривать с отцом — как это приятно. Я никогда не думала, что услышу твой голос, даже если он всего лишь на бумаге. Взрослея, я много раз разговаривала с тобой и рассказывала тебе много разных вещей, но всегда шептала в пустую темноту. Могло ли быть иначе? Ведь я считала, что ты умер. Но теперь я становлюсь жадной. Теперь мне этого не хватает, папа. Я хочу узнать тебя и хочу, чтобы ты узнал меня.
Что же мне рассказать тебе? О том, что у меня такие же, как у тебя, волосы, ты знаешь. Что еще? Я не научилась играть на фортепиано так же хорошо, как мама, но у моих пальцев есть другие таланты. Я пытаюсь осознать смысл этой новой системы, которая охватывает Россию и Китай. Это коммунизм. Я восхищаюсь его идеалами, но презираю его бесчеловечность. Сталин говорит, что невозможно делать революцию в шелковых перчатках, но все равно каждая личность важна. Ты важен. Я важна.
Что еще важно для моей жизни? Когда-то у меня был белый кролик, которого звали Сунь Ятсен. Он был важен. У меня есть друг, его зовут Чан Аньло, ты с ним разговаривал. Для меня он важнее моего собственного дыхания. Лев Попков — мой хороший друг, больше, чем друг. И Алексей, брат, которого я всегда хотела иметь. Теперь ты знаешь меня, папа. Я ношу ужасную коричневую шапку, люблю вареники с абрикосами и сахаром и недавно открыла для себя живопись Кандинского.
Расскажи мне о себе. Расскажи, о чем ты думаешь. Как проводишь дни. Опиши, над чем работаешь. Мне очень хочется все это узнать.
Люблю тебя.
Лида».
Йене поцеловал письмо. Он поцеловал каждое слово. Он бы расцеловал Льва Попкова, если бы мог. Умирая, этот богатырь доставил письмо. Йене нашел под скамейкой сложенный лист металла, когда их вели в грузовик, и остановился, чтобы завязать шнурок. Эх, Попков, старый друг!.. Его унесли, замотав в брезент.
Злость царапала Йенса изнутри, как наждак, когда он расхаживал по своей погруженной в полутьму камере. Но на себя он злился не меньше, чем на казака.
— Бабицкий, — глухо прорычал он, — надеюсь, ты сгоришь в аду!
Алексей любил Москву. Здесь были такие места, где сносили целые кварталы и вместо них появлялись прекрасные новые улицы. Ряды маленьких частных домов и лавок сметались тут одним росчерком архитектора, а на их месте, точно какие-то неведомые гигантские городские грибы, из земли вырастали огромные многоэтажные здания. Тоскливым зимним вечером, сидя на заднем сиденье автомобиля, несущегося мимо строительных площадок, Алексей понимал, что видит сейчас, как меняется мир. Это захватывало. Сталин бросал все силы на то, чтобы перекроить и расширить российские города, но вместе с ними перекраивались и российские умы.
— Максим, — обратился Серов к закутанному в покрывало человеку, сидевшему рядом с ним. — Один из воровских законов запрещает сотрудничать с властями, верно?
— Конечно. Те, кто стоит у власти, разрушают всякую надежду на свободу разума. Вор ни перед кем не встанет на колени. Поэтому на наших коленях и вытатуированы звезды — в напоминание.
— А если в два часа ночи к вам домой явятся огэпэушники и начнут спрашивать о ком-то из ваших друзей, что тогда вы будете делать?
— Я плюну им в лицо, вот и все.
— И окажетесь в трудовом лагере?
Максим рассмеялся.
— Там я уже бывал.
— Но теперь вы стали взрослее.
— У меня стало хуже со здоровьем, это ты хочешь сказать?
— Да. — Землистая кожа пахана свисала с проступивших скул серыми складками. — Вам нужно было остаться дома. Вы устали.
Ехали они в старом тряском драндулете. Большой гладкий лимузин, которым привык пользоваться Алексей в обществе Вощинского, сегодня остался в гараже, чтобы их никто не узнал. Эта машина не могла выдать никого, потому что не принадлежала никому. Она была украдена.
— Далеко еще? — спросил Максим.
— Еще несколько километров, — отозвался с переднего сиденья Игорь.
На затылке его поблескивали капельки пота. Он нервничал.
Алексей кивнул Лиде.
— По этой дороге дольше, но тут безопаснее.
Она ничего не ответила. Она молчала и ни на кого не смотрела с тех пор, как села в машину и забилась в свой угол. Алексею это не нравилось. Ему пришлось долго убеждать Максима разрешить ей ехать с ними, поэтому сейчас было бы нелишним проявить хоть немного вежливости. Иногда, как, например, сегодня, он просто не понимал сестру. Разве не должна была она обрадоваться или даже удивиться (не говоря уже о благодарности), узнав, в какое место он повезет ее этим вечером? Но нет. Молчание и угрюмая отстраненность. Карие с рыжинкой глаза ее отказывались встречаться с его взглядом. Она просто сидела и неотрывно смотрела в окно, как будто запоминала дорогу. Может, так оно и было? Эта мысль взволновала Серова.