Казак заворчал.
Лида похлопала по повязке на его гранитной груди.
— Как обычно, поднял бучу из-за какого-нибудь пустяка, да?
Он снова заворчал, и откуда-то из-под повязки послышался звук, похожий на бульканье. Очевидно, это был смех.
— Заткнись, — злым голосом обронила Елена. — Попков, не разговаривай.
Она стояла на том же самом месте и буравила Лиду обжигающим взглядом, едва сдерживая гнев. В одной руке она держала белый таз, полный алых ватных тампонов и бинтов в пятнах крови. В другой ее руке на раскрытой ладони лежала окровавленная пуля.
— Это ты из него пулю достала? — спросил Алексей.
— Кому-то же надо было это сделать?
— Обезболивающее?
Она посмотрела на стоявшую на полу пустую бутылку водки и пнула ее ногой, отчего та полетела под кровать.
— Елена, — осипшим от непролитых слез голосом произнесла Лида, — спасибо.
— Я это не для тебя сделала, девочка.
— Я знаю.
— Я не думала, что ты вернешься.
— Почему?
— Потому что без казака тебе тут нечего делать.
— Есть ты и Эдик со своей собакой. — Голос Лиды звучал удивленно.
— Я сказала. Тебе тут нечего делать.
— Елена, — серьезно промолвила девушка, — я думала, мы друзья.
— Значит, ты ошибалась.
Елена бросила пулю на грудь Льва, и та упала на повязку крошечным надгробием. Маленькая комната погрузилась в тяжелую тишину.
— Лида, — быстро произнес Алексей, — пойдем со мной. Купим ему лекарства. — Брат хотел увести ее отсюда.
Она не пошевелилась. Огромные глаза ее скрывались в тени, но решительный взгляд был устремлен на большую русскую женщину.
— Почему я ошибалась, Елена?
Лицо женщины смягчилось, но от этого стало еще хуже — она как будто уверилась, что у стоявшей перед ней девушки нет надежды.
— Потому что, — сказала Елена, — ты разрушаешь все, к чему прикасаешься.
На этот раз Лида позвонила в звонок. Дожидаясь ответа, она закрыла глаза, чтобы отгородиться, не увидеть этого мгновения, точно это должно было произойти с кем-то другим. Она пол-Москвы объездила на дребезжащих трамваях, пока бледный и едкий воздух города наконец не потемнел и в вечернем небе не показалась желтая, как дыня, луна.
Какое-то время она наблюдала за фонарщиком, который, насвистывая, ехал на велосипеде по улице со своим длинным деревянным шестом на плече. Он останавливался у каждого столба и, не слезая с велосипеда, кончиком шеста поворачивал ручку газового рожка. Как ей захотелось быть им! Она смотрела, как трамвайная кондукторша, женщина с усталыми глазами, вежливо выдавала билеты пассажирам. Лиде захотелось быть ею. Или девушкой, державшей на руках младенца с родимым пятнышком на лице. Или парой, которая шла по улице, взявшись за руки.
Она готова была стать кем угодно, лишь бы не быть самой собой.
Дверь открылась.
— А, Лида. Спасибо, что нашла время заглянуть.
— Добрый вечер, Дмитрий.
— Не могу сказать, что не ждал тебя. Видишь, как я доверяю твоему слову.
Он был в свободном шелковом красно-коричневом халате и черных брюках и улыбался так вежливо, что на какую-то крошечную долю мгновения у нее появилась надежда. Дмитрий распахнул перед ней дверь, и она вошла в прихожую. Из комнаты доносилась музыка, и Лида сразу узнала мелодию. Мать когда-то играла ее, это был один из ноктюрнов Шопена.
— Вы выглядите уставшей, Лида. Бледны совсем. Позвольте, я налью вам вина. Вам станет лучше. — Он протянул руки, чтобы помочь ей снять пальто.
Она не пошевелилась. Просто стояла в его теплой квартире в пальто и нелепой шапке. Лида попыталась увидеть под любезной улыбкой его настоящего, но он был скрыт слишком умело.
— Дмитрий, не делайте этого.
Его серые глаза расширились.
— Милая Лида, вы меня удивляете. Мы же с вами договорились.
— Я знаю.
— Ваш казак дома? — Да.
— Он даже жив.
— Да.
— В таком случае, — Дмитрий озадаченно развел руками, — в чем же дело?
— Я не хочу этого.
Он медленно, с грустью, обвел ее взглядом, а потом осторожно снял с нее шапку, из-под которой на ее плечи хлынули волны огненных волос.
— Я не думаю, — мягко произнес он, — что ваше желание сейчас может иметь какое-то значение. Мы согласились на условиях. Сделка есть сделка. Я свое обещание выполнил, теперь настало время и вам выполнить свое. — Голос его зазвучал по-другому, как будто в горле у него пересохло, а язык отяжелел.