Читать было интересно (возможно, сказался режиссерский зов и понимание важности знания жизни и тайников человеческой души). За донос этот я поплатился аспирантурой в МГРИ. Но, чтобы не выставлять себя страдальцем, могу сказать, что уже тогда борьба элитных групп даже в чуждой политике геофизике была так сильна, что вызывающий отказ мне в приеме в аспирантуру (все показатели обучения и рекомендации кафедр просто исключали такой отказ) привел к упорному желанию многих видеть меня в гораздо более элитарной аспирантуре. Впрочем, мне это все было все равно. Я делал театр, и аспирантура была синекурой, позволяющей уйти в это делание до конца (диссертация была уже написана).
Подобная жизнь, весьма далекая от той темы, рефлексия на которую мною сейчас осуществляется, длилась до 1987 года. В 1987 наш театр резко поддержали деятели культуры и науки. Я стал желанным гостем ЦК и был назван "любимое дитя XXVII съезда". Театр был сделан профессиональным. Хозрасчет позволил театру начать финансирование научных групп, существовавших рядом с ним ранее в режиме уже мною упоминавшихся гуманитарных штудий.
В 1988 году возникло первое резкое соприкосновение с конкретной аналитической тематикой (много и подробно обсуждавшейся в наших научных группах, они же молодые аналитические лаборатории при государственном хозрасчетном театре "На досках"). 1988 год был моментом, когда КПВ-1 начал гореть синим пламенем в огне межнациональных конфликтов. Изначально не считая подобный концептуально-проектный вектор по-настоящему перспективным, мы меньше всего были склонны его подрывать или даже атаковать. Беспокойство вызывало то, что траектория реформаторского движения искажается самым опасным способом и грозит обрушить то пространство, в котором только и могут реализовываться самые разные КПВ. То есть СССР.
Связи в ЦК (этот год стал для меня еще и годом, когда я назло антипартийным истерикам вступил в партию) позволили мне "нарваться" на приглашение создать альтернативную аналитическую группу для поездки в Закавказье. Видимо, во многом это было связано с тем, что основная группа возглавлялась Сахаровым и Боннер. Они и мы двигались почти по одной географической траектории, жили в одних и тех же гостиницах (и по одинаковым причинам в одну из этих гостиниц в Шуше боялись поселить и меня, и Елену Георгиевну). Они и мы смотрели на одни и те же потоки "управляемой лавы" массовых митингов и манифестаций. Мы понимали: это начало почти необратимого распада страны, который можно остановить только начав принимать радикальные меры. Мы понимали: отсутствие этих радикальных мер (а не их наличие!) полностью подорвет КПВ-1 со всеми вытекающими последствиями.
Мы и рекомендовали тогда то, что вытекало из нашего понимания, – военное положение во всем Закавказье с радикальным подавлением криминальных теневых групп, управляющих дестабилизационным процессом, но при полной лояльности по отношению к тем, кто исповедует те или иные идеологические взгляды в рамках императива сохранения территории.
Что предложили они? Если мне не изменяет память, я читал итоговые предложения в том варианте, который сформулировал (вновь подчеркну – если не изменяет память!) Салмин. Это был прекрасный профессиональный отчет. И… рекомендации, которые в той ситуации были уже абсолютно неадекватны масштабу надвинувшейся беды.
Наш отчет был прочитан Политбюро. Какова была оценка, мы не знаем. Знаем (задним числом), что с этого момента возникла особая папка ЦК КПСС с названием "Кургинян". Впоследствии (после 1991 года) об этой папке рассказал Рудольф Пихоя. Таким образом, наша группа осуществила как бы "ракетный" взлет. Не было плавного перехода с "земли" вовсе не диссидентского театрика на "небо" влияния на политические решения. Видимо, если такой переход плавный, то существует возможность и его "спецведомственного" перехвата. Как бы развернулась в этом случае наша жизнь, я не знаю. Но ракету перехватить нельзя. А наличие "особой папки ЦК КПСС" было тогда стопроцентной гарантией от прямого вмешательства спецведомств.
Видимо, наш кавказский отчет впечатлил руководство страны (демонизация этого отчета сейчас смешна, ибо он опубликован в моем трехтомнике "Седьмой сценарий" и явным образом мог быть единственным и вполне гуманным средством для предотвращения нынешней массовой кавказской бойни). Нас же "впечатлило" состояние дел. Находясь в этом "впечатленном" состоянии, мы попытались воздействовать на апологетов и держателей проекта КПВ-1, объясняя им, что они "горят синим пламенем" вместе со страной. У нас тогда к этому были все возможности. Я был "любимое дитя", меня "носили на руках" либералы, а в моем начинающем центре работали многие из тогдашних и будущих корифеев либерализма (не буду смущать их перечислением имен).
Наши попытки воздействия не имели результата. Более того, я с изумлением убедился в том, что проблема "синего пламени" многим из тех, с кем я беседовал, понятна. Но почему-то считалось, что в этом синем пламени будет гореть совсем не страшно, а возможно, даже надежно, выгодно и удобно. Здесь я выразил свое резкое несогласие. Более того, я сформулировал это несогласие публично. И не где-нибудь, а (после рассыпания версток в ряде престижных газет, включая "Правду") – о ужас! – в "Литературной России".
Затем последовала книга "Постперестройка" и ряд статей. Опять – о ужас! – то в "ЛитРоссии", то в "Московской правде". Книга "Постперестройка" оказала решающее влияние на нашу способность осуществлять рефлексии, подобные той, которую я сейчас провожу. Почему-то эта книга (можно проверить ее прогнозы – они сбылись) была воспринята как сигнал из некоего возможного фокуса, действительно стремящегося и способного сохранить СССР. Конечно же, не последнюю роль сыграло то, что книга была издана в "Политиздате". Да и феномен "особых папок" действовал магически, тем более, что к этому моменту действительно начали выходить высокие постановления, в которых наша организация получала статус и возможности.
Как бы там ни было, ко мне косяком пошли высокие визитеры в генеральских чинах. Представители тех самых спецведомств. Вели они себя специфически. Они входили ко мне в кабинет, быстро профессиональным взглядом окидывали комнату, уныло вздыхали, убеждаясь, что никакой защиты нет, а значит каждый со стороны (кто хочет и может) пишет то, что хочет и может, на соответствующую аппаратуру. Затем собирались с духом, садились за стол и ровным спокойным голосом по два_-три часа, а иногда и более, рассказывали спецсюжеты, касающиеся существа элитных конфликтов, приводящих к распаду СССР. Потом вставали и уходили.
Вопросов мне не задавали. Контакты не возобновляли. С их разрешения я подробно записывал сюжеты в блокноты. Почти сто процентов того, что они говорили, позже так или иначе подтвердилось. Подтверждением было само развитие событий. Но визитеры говорили не только о развитии событий! Они говорили о механизмах и интересах. О фигурах, структурах, интенциях "внутренних центров сил", логике корпоративного и иного, более сложного и глубинного, социального поведения.
Мистифицировать меня было незачем, и "себе дороже". Просто порядочные люди уже почти в символической форме отдавали долг правящей партии, которая, видимо, решилась на самоубийство, но в которой, может быть, кто-то хочет чего-то другого и, глядишь, что-то может.
В конце каждого такого разговора я задавал сакраментальный вопрос: "Кто такие демократы?" И каждый раз в ответ раздавалось одно и то же. Сначала невнятное "брр-а", а потом, когда я просил сказать с другой дикцией, тоскливый взгляд на мои стены и окна и раздраженным железным голосом тщательно выговариваемое: "Бросовая агентура".
На третий или четвертый раз мне стало смешно от того, с какой точностью повторялось одно и то же. А потом мне стало не смешно, ибо я начал читать доносы на себя своих "либерально ориентированных" сотрудников. Это было очень забавно – читать бумаги со штампиками. В расширенном и модифицированном виде это возвращало на массовом и несравненно более опасном витке к той парторговой ситуации: "Читай, что эта сука пишет". Но шел не 1983 год! И "суки" писали одна за другой, весьма и весьма целево и адресно с явным желанием перевести дискуссию о "синем пламени" в "посадку" одного из дискутирующих, то есть меня. Писалась любая и крайняя ахинея, но с одной целью. В тех условиях уже недостижимой, но очень желанной. Желанной кому?