Есть разные группы в Европе, есть разные линии европолитики, есть противоречия между "семерочным" Востоком и "семерочным" Западом (Японией и США, например). Если определить концептуальные ориентиры, сказав точно, что есть русский интерес, русская миссия, русский путь, то возникнет пространство для вашей реальной внешнеполитической стратегии. Но когда вместо этого говорят одновременно о миссии и о равноправии всех внешнеполитических азимутов, то ведь все считают, что предполагается агрессия по всем этим азимутам! И каждый напрягается, защищая свой азимут от предполагаемой агрессии, строя против нее союзы и т.п. В результате происходит не расщепление агрессивных сил, собирающихся против России, а их объединение, их консолидация, их слияние в одно, прямо скажем, слишком мощное целое. Вот почему так важно, сохраняя концептуальную приподнятость и стратегическую устремленность, конкретизировать их, заявить приоритеты и интересы, говорить о них на прагматическом (пусть даже очень жестком, но именно прагматическом!) языке, детализируя, что ты конкретно подразумеваешь, декларируя то-то и то-то".
С подобными критическими замечаниями трудно не согласиться. В самом деле, России сегодня как никогда ранее нужен продуктивный синтез концептуализма и прагматики. Он принципиально важен для нас, если мы хотим хоть в какой-то мере расщепить внешний мир на союзников и противников. Но в том-то и дело, что, как будет показано ниже, мы этого не хотим. Под "мы" я здесь имею в виду прежде всего ответственную оппозицию, которая в состоянии проводить международную политику на официальном уровне.
В самом деле, у нас есть Дума, у нас есть какие-то оппозиционные группы в Совете Федерации, то есть силы, официализованные и в силу этого способные вести статусный международный диалог. Если бы они хотели проводить международную политику ответственно, то можно было бы попробовать хоть что-то в совокупном "нечто", называемом "Западом", привлечь на свою сторону, задействовав грамотно существующие системы реальных противоречий. Но происходит обратное! Почему? Об этом будет сказано ниже. Здесь же лишь отметим, что вопрос о русской миссии, о русской идее – это вопрос не праздный, "не философский" (или, точнее, не только философский), не идеологический (точнее – не только идеологический). Проекция этих концептов на плоскость внешней политики подразумевает возможность с их помощью заявить долговременные приоритеты и через это строить союзы. Если этого нет, то русская миссия, русская идея – это лишь инструменты для сотворения абстрактного патриотического перформанса, и не более.
Повторюсь – дело не в градусе жесткости наших заявок, а в степени их конкретности. Многое можно и должно определять гораздо жестче, нежели это делается сейчас. Но говорить при этом следует гораздо суше, по существу. И тогда, возможно, эта жесткость кого-то не только не испугает, но и привлечет на свою сторону. Обижаются – когда не понимают, чего хотят здесь, в России. Пугаются – когда понимают, что в России толком-то и не знают, чего хотят.
Завершив свое "лирическое" отступление по части возможностей так называемых "почвенных групп" и несоответствия этих возможностей их вкладу в реальный политический процесс, я возвращаюсь к изложению точки зрения не слишком, прямо говоря, лояльных к России экспертов Запада на те фазы в изменении внешнеполитической позиции России и те "центры сил", влияющие на перевод позиции России из одной фазы в другую, которые, по их мнению, правят бал в российской внешней политике.
Помимо "почвенников", роль которых, по мнению этой категории экспертов Запада, периферийна и сводится к катализации некоторых явлений, есть и вторая группа российских политиков, которая якобы повлияла на изменение курса при переходе от пассивной кооперации к активной более существенным образом. Эта группа включает в себя так называемых "прагматических националистов" в диапазоне от Лукина и Станкевича до Лобова и Коржакова.
Их точка зрения, по мнению западных экспертов, сводится к следующему. Да, говорят национал-прагматики, Россия – не Запад. Да, говорят они, она идет на Запад, и мы будем бороться за то, чтобы она шла туда полным ходом. Но взамен мы хотим не пассивной, условной кооперации, а кооперации активной и полноценной. С точки зрения Запада, национал-прагматическая группа и группа риторическая представляют собой, как бы, одно целое. Более того, в пределах этих двух ипостасей одной группы, как считает западный аналитический мир, происходит следующее. Риторическая группа фактически просто забегает вперед и создает стимулирующий негативный фон, как бы подталкивая прагматиков. Прагматики торгуют страхом, создаваемым риторическими почвенниками, и снимают с этого свои дивиденды.
Процитирую еще раз экспертов Запада, предлагающих такие классификационные схемы. Они говорят: "Критицизм прагматических националов сделал больше, чем риторика радикальных почвенников. Говоря точнее, радикально-почвеннический "театр" развязал руки прагматикам, которые сдвигались, якобы под давлением непримиримых "почвенников", в ту сторону, в которую изначально хотели сдвинуться". Как следует из этой и предшествующих цитат, настороженность Запада к постсоветской России родилась гораздо раньше, чем мы предполагаем, и распространяется на очень широкий круг лиц, фигур, высказываний, и главное, событий, в числе которых называется: "интервенция" в Таджикистане, курильский вопрос, позиция в югославском вопросе, приднестровский, крымский, абхазский, осетинский, армяно-азербайджанский вопросы и пр.
Вот система событий, в рамках которой, по их оценке, уже дал ощутимо знать о себе переход России из того, что они понимали как пассивную, то есть нормальную стадию кооперации, в активную (т.е. вызывающе-ненормальную для них) стадию. При этом западный аналитический мир, особенно после празднования 10-летия перестройки в Милане, окончательно определил свое отношение к "хорошему" горбачевизму и "плохому" ельцинизму и в целом согласился, что именно весна 1993-го (весна, подчеркиваю, а вовсе не осень!) определяет новый подход оппозиционных и властных элит России к вопросам внешней политики. Именно тогда началось, по мнению западных экспертов, выставление российскими группами власти их согласованных претензий Западу по части активной кооперации. Западные эксперты считают, что ничего особенно не изменили в этом вопросе сенсационные выборы 1993-го года, ибо Жириновский только озвучил ту линию, которая созрела внутри правящей элиты.
Третья фаза во внешней политике России, как считают западные эксперты, связана с переводом идеи реинтеграции СССР в практическую плоскость. Это произошло, по их мнению, в 1994-1995 гг. Здесь между западными экспертами идет острая дискуссия о словах, определяющих качество новых российских претензий, причем, словам придается очень большое значение.
Так, стандартное название "империализм" не устраивает ту группу западных аналитиков, которые хотят более детально расчленить этапы российской политики. "Нет, – говорят они, – эта российская внешняя политика представляет собой еще не империализм". Наилучшее слово для характеристики третьего этапа, по их мнению, "гегемонизм". При этом между экспертами и политиками Запада идет спор о том, с чем лучше иметь дело: с неоимпериализмом или с гегемонизмом.
Под гегемонизмом понимается контроль России за внешней политикой стран СНГ и определенными "коридорами целеполагания" этих стран при отсутствии контроля со стороны России за конкретной внутриполитической траекторией этих стран-саттелитов. Считается, что именно по претензиям на меру и тип контроля собственно за траекторией, нюансами политического курса и пролегает граница между гегемонизмом и империализмом. Российский гегемонизм, как считают эксперты Запада, предполагает для России возможность манипулировать державами-саттелитами без взятия на себя политической ответственности за то, какую траекторию внутренней политики они осуществляют.