Часть # 2б – понимает, что в форме содержания нет. И хочет защитить содержание. Но тогда она сразу входит в антагонизм с "МЫ". И "МЫ" сразу начинает ее бояться. А поскольку "МЫ" боится энергии вообще, то этот страх чреват далеко идущими последствиями.
Повторяю: все это Россия проходила неоднократно. Это ненависть Двора к "Союзу русского народа", старавшемуся этот Двор защитить. Это ненависть горбачевцев к тем, кто боролся за Союз, защищая власть Горбачева. Это очень глубокий синдром. И с того момента, как он начинает доминировать, начинается следующая фаза процесса.
Форма защищается не "своей энергией" (мобилизацией общества), а только административным ресурсом, который должен подавить всякую энергию. Он энергию, конечно, не давит, этот ресурс. Кроме того, этот ресурс хочет плату за подавление. А его тоже боятся. Теперь уже боятся не страсти "Союза русского народа" ("Наших" – конечно, аналогия условная). Боятся уже интриг Охранки. Чужими становятся не только носители энергии, но и носители ресурса ее подавления. Когда дозревает и этот синдром – возникает новая фаза.
Не нужно мобилизационной идеологии (она и противна, и опасна). Не нужно силовой идеологии (она тоже противна, хотя не так опасна). Нужна не контрреволюция, не "антиоранжевый" штурм. Нужна "управляемая революция". Нужно как-то мимикрировать под ту, чужую, энергию. Это известный феномен, все так же переходящий из эпохи в эпоху. Назовите это "зубатовщиной" или "игрой с Народными фронтами"… Суть одна.
И, наконец, и эта игра оказывается проигранной. Форма окончательно перерождается. Внутри себя она фактически беременна только смертью. И тогда она сама возглавляет войну с собственным содержанием. Дальше процесс мутации начинает идти вразнос. При этом каждое действие начинает приобретать неслучайно парадоксальный характер.
И тут даже непонятно, с чего начать это обсуждать. С дальнейшей диссоциации субъекта политической власти? С идеологических гримас? С проблемных оценок? С крупных социально-политических неприятностей?
Постараюсь начать с того, где все это сходится. Я имею в виду печальный скандал вокруг одной отвратительной армейской ситуации. Скандал, который никак не сводится к отвратительности этой ситуации. Начнем здесь морализировать – ничего не поймем. Скандал, в котором судьба общества и судьба власти как-то стягиваются в один узел сомнительного качества. Попытаемся этот узел не разрубать. А распутывать, причем с максимальной степенью осторожности.
Часть четвертая. Хроника без изъятий или… или АНАЛИТИКА БЫТИЯ
Мы имеем то, что имеем. А именно – гибрид из трех основных элементов, формирующих сегодняшнее общественное сознание как реальность. То есть то, с чем необходимо считаться. Но, прежде всего, надо понять, о каких именно трех элементах идет речь. Из чего слагается сегодняшнее общественное сознание. И как эти слагаемые, влияя друг на друга, создают маразм, с которым мы сталкиваемся уже сейчас. И с которым столкнемся самым чудовищным образом не позже чем через пару лет.
Маразм этот настолько масштабен, настолько напитан последними, оскудевающими, но от этого лишь набирающими болезненность страстями, что… что если меня спросят: "Что с этим делать?" – я честно отвечу: "Не знаю". Я уже с этим сталкивался на предыдущем витке нашей истории, когда все носило отчасти менее маразматический характер. И оценивая всю нашу жизнь как регресс, я должен был предположить, что столкнусь с этим снова. Ибо регресс – это и есть адское (строже говоря – инволюционное) дежавю. Как аналитик, я это должен был предположить. Но, как человек, трагически переживший предыдущий маразм, я откладывал новую встречу, предполагая (без всяких на то оснований), что как-то все преобразуется. Что, глядишь, я сам что-то преобразую. А может, я и не один. В любом случае – тлела надежда на то, что новый вызов не будет копией предыдущего. Да еще такой копией, что, сличив две – предыдущую и последующую, – нельзя будет сказать ничего, кроме банального и всеобъемлющего: "Маразм крепчал".
Но эмоции не имеют права захлестывать то, что претендует на аналитику. И потому я обязан не просто констатировать маразм, а описать его. Причем на уровне, так сказать, анатомии и физиологии. Если эта научная метафора может быть применена к общественному сознанию. А применена к нему она может быть только тогда, когда само это сознание приобретает особую телесность, напоминающую телесность пытаемого, ободранного тела. Что-то такое как раз и описывали все постмодернисты. И это-то и пришло.
Итак, сначала об элементах. А потом об их связи.
Первый элемент – это доставшаяся нам от благополучной советской эпохи чувствительность. Мы не готовы к ужасу новой жизни. Наследники советских благополучий, мы не готовы к ужасу вообще. Получив в наследство сострадательность (что само по себе отнюдь не плохо) и сопереживательность, способность все примерять на себя (а если это не с кем-то, а со мной случится), мы оказались марионетками предъявляемого нам театра жестокости. Для нас сострадательность, сопереживательность – высокие слагаемые христианской культуры. Да, конечно, культуры, освобожденной от стержневой христианской суровости. Такое освобождение от стержня при сохранении всех сострадательных оболочек – суть декаданса. Не я первый это говорю. Да, освобождение от религии – следующая фаза движения по очень понятному и ясно куда ведущему пути. Но это же наш путь. И в конечном счете – что в нем плохого? Что плохого в нем самом по себе – я обсуждать здесь не буду. Я бы много сказал по этому поводу. Но это другая тема. И все сказанное могу к себе предъявить. Потому что, повторяю, это наш путь.
Но главное – что это не существует само по себе. Как реактивная непосредственность. Для нас это непосредственность, а для кого-то нитки, привязывающие сентиментальную марионетку к театру жестокости.
Элементы, о которых я говорю, таковы.
#1 – эта самая сострадательность, чувствительность (она же позднесоветское гуманистическое наследство).
#2 – пиар.
#3 – звериная жестокость новой постсоветской эпохи.
А теперь посмотрим, как все это сопрягается. Сначала – как сопрягается элемент #1 и элемент #2.
В конце брежневской эпохи эта самая чувствительность-сострадательность существовала сама по себе. А не как флейта, на которой кто-то должен играть. Просто была такая жизнь, в которой этому было место. Что за жизнь, что за место – без комментариев. Теперь все это насквозь пропиарено. Потому что больше пиарить нечего. Пиару нужна какая-то энергетика. Своей энергетики он производить не умеет. Он холоден, как Снежная Королева. Поэтому энергетика нужна чужая. И такая, чтобы можно было на ней играть. То есть беспомощная. Беспомощная энергетика может существовать только как наследство другой эпохи. Она в этом виде и берется в качестве сырья для определенного производства. Так это делалось и в предыдущую эпоху… Тогда кричали: "Людей убивают … Живое горе… А у вас – какая-то аналитика". Что я мог ответить? Любой аналитике можно противопоставить экзистенциальность, в заниженном виде эту чувствительность-сострадательность (почему заниженную – я уже описал). И все равно даже эта заниженная экзистенциальность убьет аналитику.
Надежда была только на одно. На то, что общество столь же экзистенциально переживет новый опыт. А именно опыт того, как чувствительность-сострадательность плюс пиар рождают на выходе нечто настолько страшное, что все объекты начальной, используемой чувствительности-сострадательности меркнут. Нет, не исчезают, потому что человеческое страдание не исчезает никогда. А меркнут перед другим, еще большим страданием.
В ту эпоху, когда это начали пиарить в первый раз, как это делалось? Что говорилось? "Вот, смотрите – бюрократическое мурло. А вот – живая боль, мучения живого человека, которого этот бюрократ подверг тому-то и тому-то. Вы превращаете эту живую боль в чей-то заговор. И – защищаете бюрократа. Таково нравственное содержание вашей деятельности".
Ежу было понятно, что удары (с использованием этой сострадательно-чувствительной энергетики) наносятся не по бюрократу. По бюрократу надо было бить иначе. Бюрократ всегда был затравкой. Дальше начинался удар… Например, по армии… По идеологии… По историческому сознанию. В конечном счете, по государству.