Это кто?
— Это я, — сказал Кретинин. — А что, плохо?
— Хорошо. «Весь его — песьего»? Хорошо!.. Ты соображаешь, что ты пишешь? Ты гимн пишешь! Гимн! Среди каких колдобин? Ты понимаешь, что этот Василий, или Гурам, или как его там… не по струне ударит, а по твоей башке… И так вдарит, что не покажется нам мир «широк-удобен»… «среди народа песьего»… Ты это про какой народ? — вдруг вскинулся Савелис. — Ты понимаешь, что катастрофа?
Накаркал Илюша Савелис! Как старый ворон накаркал. Утром нас вызвали вниз к администратору. Сперва одного Илью, потом всех остальных. Миловидная молодуха, не отрывая глаз от экрана компьютера, сказала:
— Да у вас оплачено по завтрашнее утро. Но телефон не входит.
— Утро — это до какого часа?
— Утро — это утро, до десяти. Но телефон не входит.
— В каком смысле? Какой именно телефон?
— Петербург двадцать три минуты и семнадцать минут… это будет… восемьдесят пять долларов шестьдесят центов.
Савелис схватился за челюсть.
Звонили Иерусалиму Анатольевичу (он нам оставил, слава Богу, свой мобильный), и он (слава Богу!) откликнулся. Приехал, сходил к администраторше, все уладил. Мы еще хотели расспросить его, объяснить, посоветоваться, но он прятал почему-то глаза и говорил только:
— Это-то все лабуда, ребята, это лабуда, а вот… — А что «вот», так и не договаривал. С тем и исчез.
В этот день мы не пили вообще. Только позавтракали с пивом и перед обедом бутылку красного (вот уже в привычку вошло, это всё быстро так!), а к водке вообще даже не прикасались. Но дело все равно не шло. Шел шлак. Породы не было. Вот даже приведу примеры:
(Дувал — это такой забор, что ли?) Это я написал. Не хуже других, но тоже, конечно, не годилось.
Мы выбились из сил. Мы вспоминали, как работали вместе Ильф и Петров, но юмор не спасал. Мы говорили, что Михалков с напарником сочинили не что-нибудь, а гимн Советского Союза за одну ночь, но и это не помогало. Мы ничего не могли сочинить.
Утром следующего дня позвонила дежурная:
— У вас до десяти часов. Продлевать будете?
Опять разыскивали Иерусалима Анатольевича (а что делать?), он обещал приехать, но сказал, чтоб собирали вещи. Три номера мы сдали, и все собрались в полулюксе у меня. По привычке опять открыли бутылку (холодильники по-прежнему каждый день регулярно пополнялись). Пили. Ждали. Вхолостую работал в углу телевизор — не слушали. И вдруг глупый Коля крикнул:
— Тихо! Чего, чего он говорит?
Говорил диктор. Конец очередных новостей. И мелькнуло что-то… мафиозная разборка… заказное убийство… личный врач Валентин Безличко… баня… И вспомнился — всем сразу вспомнился — доктор с каплями в нос…
И стало страшно.
Приехал Руся. Мы спрашиваем:
— Вот непонятно — или тут санаторий, или Василий Петрович нас…
— Был санаторий, — сказал Иерусалим Анатольевич. — Потом Василий Петрович его купил. А вчера Василий Петрович его продал. Значит, обратно санаторий.
— А где Василий Петрович, он поправился? — спросил самый глупый из нас Коля Чебулин.
— Он поправляется, — ответил, поправляя очки, Иерусалим Анатольевич. — Он сейчас поправляется в Барселоне, но у него еще дела в Нигерии. Большие дела, поэтому задержится… Вы очень счастливые люди, — сказал еще Иерусалим Анатольевич. — Вы сейчас выйдете с территории, и вас выпустят… вы сядете на троллейбус и поедете по домам…
— Тут же нет троллейбуса. До троллейбуса еще доехать надо, — сказал самый глупый из нас.
— А вы и доедете. Уж как-нибудь доберетесь. Или возьмете левака в складчину за пару сотен тысяч. Или пешком дойдете к вечеру… Вам очень повезло…
По коридору, сильно топая, пробежало несколько человек.
— Руся, — осторожно сказал Илья, — я понимаю, что про песню, про гимн то есть, говорить сейчас не время… Но ты… извините, но вы не можете ли нам объяснить… у Василия Петровича на пальцах написано ГУРАМ… Это странно… Если он настоящий тувинец, или там… и потом, наш гимн — он же весь на этом построен: «Ударь, Василий, по струне…»
— Гурам… — Иерусалим Анатольевич вдруг задышал носом и стал быстро облизывать губы. — Гурам — это Главное Управление Работ… — Тут ему стало плохо.
И к тому же в дверь вошли.
В Москве в это утро по метеосводкам было плюс 3 градуса. А по ощущению настоящий минус. Очень промозгло.
Москва-Токио,
3 ноября — 19 марта 1998
Любимец публики
— …не позаботитесь ли вы о том, чтобы актеров хорошо устроили?
— Принц, я их приму сообразно их заслугам.
— …Черта с два, милейший, много лучше!
Если принимать каждого по заслугам, то кто избежит кнута?
Не люблю унылых. Я сам унылый, но я и себя не люблю. А вот веселых, легких, нахальных люблю. Хотя не очень. Не всегда. Но иногда просто влюбляюсь в них.
Лёдя М. — актер, если правду сказать, никакой. В театре совсем не сгодился, ну а в кино все же снимался и популярность какую-никакую имеет. Потому что фигуристый: туша на центнер с хвостиком, воротничок шестидесятого размера!.. Да нет, даже не поэтому. Проще! На встречах со зрителями, или с девушками знакомясь, или вообще входя куда, он говорит: «Я Владимир М. Я запомнился вам по таким фильмам, как…» А дальше любые названия, хоть «Большой вальс». И нормально! Производит впечатление. И вправду что-то вспоминается, вроде бы незабываемое.
Лёдя и теперь такой, и смолоду таким был. А этот случай еще в застойные времена произошел — при низких ценах и малых деньгах.
— Пойдем, — говорит нам Лёдя, — в Дом кино, погуляем в ресторане. Приглашаю.
Входим все четверо. Лёдя с порога на весь зал:
— Здравствуйте, гости нашего Дома! Приятно видеть, как люди, не связанные с кино, приходят посидеть в обществе известных актеров. Точь-в-точь как в картине «Двойной запал», в которой я, как вы помните, снимался на «Молдова-фильм». Ниночка, накрой нам!
Люди притихли, а потом заулыбались и загудели. Народу порядочно.
Мы в углу сели. Нина закуски ставит. Лёдя поощряет:
— …И паштет… и салатики… А язычок?.. Икорку можно, иди, Ниночка, скоренько!
Отошла она — он говорит:
— Товарищи, жду первых взносов. У вас башли водятся?
Мы, унылые, краснеем, стыдимся напомнить, что вроде он же сам позвал… Шарим по карманам, двенадцать рублей наскребли, а у нас на столе уже рублей на сорок — пятьдесят стоит, а еще икру принесут.
Лёдя ресторан оглядывает. В другом углу грузинская компания гуляет. У окон тоже группочка… такая… с еврейским уклоном. Остальные неопределенные: пары, тройки, одинокие деловые очкарики… А в левой стороне официантки столы сдвигают — большой банкет готовят… И музыка уже играет. Громко.
Лёдя евреям через два стола кричит:
— Товарищи, очень выпить хочется! Закуска стоит, а водку все не несут. По-соседски одолжите бутылочку, сейчас подадут — мы вернем!
Те встают — давайте нальем, товарищ артист!
Лёдя уперся:
— Нет, этого я не люблю… Не надо, халявы не надо, артист горд… Я вот нераспечатанную забираю и такую же верну.