Голова у Петра раскалывается. Потрогал он ее — ан глядь, повязки нет. Потерял. Шишку нащупал — меньше. И вдруг как стукнуло в голове: а где же утрофиолетовый свет? Кончился, видать. Прозрачности не стало. Что лампой освещено, то и разглядеть можно, остальное в тумане. А что внутри, что под покровами спрятано — и вовсе черно. Глядит Петр — мутно на душе. И мильён Анастасов замутился — вроде не из волшебных он шести чисел возник, а вовсе из другого источника, какого — неведомо. И девушки Лиза и Манана, что спят с распахнутыми ртами, теперь показалось, какие-то тертые. И художники, что так ясно и мир и себя определяли, уткнулись друг в друга, как кутята бездомные.
— Сиротство! — прошептал Петр и, высоко подняв ногу, перешагнул через Павла Аркадьевича Новожилова.
Долго ли, коротко шел Петр под дождем, а только радио в чужом окошке гимн заиграло. Полночь. Ни души на улице, одни дома. А после и улица кончилась. Пошел пустырь. Слышит старик — кто-то ящиками железными на пустыре гремит. Подошел поближе. Замолкли ящики. Голос спрашивает:
— Время знаешь?
— Знаю, — говорит Петр.
И помолчали.
— Ну и сколько? — спрашивает голос.
— Уж за полночь.
— Только-то! Тогда можно не спешить.
— А ты что делаешь? — спросил Петр.
— Я мусорщик, — сказал человек. — Из малых ящиков в большие ссыпаю. А в два часа придет машина. Погрузим большие ящики и повезем далеко. До рассвета будем ехать.
— А дальше что? — спросил Петр.
— Сожжем мусор в большой печи. Потом вернемся. Я малые ящики по местам расставлю. И опять живите, утро настанет. Закурить есть?
— Есть, — говорит старик. — Возьми.
— У меня руки грязные, — говорит мусорщик. — Положи мне папироску в зубы да огня поднеси.
Так и сделал старик. Первая спичка потухла под дождем. Вторую ветер задул. А от третьей пламя Петр осторожно в ладонях схоронил, поднес мусорщику. Затянулся тот папироской, пустил дым и говорит:
— Сла-а-а-адко!
Вышла луна из-за тучи. Осветила железные ящики и мусор в них. Осветила весь пустырь и далекие дома. Осветила двух людей, которые стояли курили и смотрели друг на друга.
— А что ты все улыбаешься? — спросил Петр.
— Смешно, — сказал мусорщик и выплюнул окурок в бак. — Чего ты здесь стоишь и вонь нюхаешь? Ты, может, из жалостливых и меня жалеешь? Так не надо. Я ночную работу люблю. А когда на рассвете обратно с пустыми баками едешь — так вообще князем себя чувствуешь. Поём мы с шофером и смеемся.
— А чего смеетесь-то? — все допытывался Петр.
— Смешно, — сказал мусорщик, обнял малый бак и потащил его к большому. — Крышку откинь, не побрезгуй.
Петр поднял крышку. Из бака толпой выскочили голуби и кошки. Мусорщик поднатужился, поднял свой малый бак и вывернул его в просторы большого.
— Все люди в очереди стоят, проталкиваются, кто за кем занимал, выясняют. А я самый последний — всем в затылок, за мной никого. Там впереди кричат, чего-то получают. Еще какие-то подбегают, мы, говорят, стояли. Я пропускаю. Стойте дальше, раз стояли. Все равно, что там впереди наполучали — все в мусор уйдет и мне достанется, а я вывезу и сожгу. Чтоб хоть позади нас чистая дорога осталась. Может, когда по чистому-то, совсем новые подойдут. — Мусорщик ухватил ящик. — Вона, все ломают, все бросают, все теряют! — И снова поставил бак на землю, запустил в него руку в грязной рукавице. — Миска вот с горохом недоеденным, новая, а уж мятая…
— Это у доктора, когда дрались…
— Обрезков пластырей вон целая пачка…
— Это мудрецов пластырь… Это Панкрат его…
— Билет до станции Зарезово. И ненадорванный. Кому надо было в Зарезово?! Да и не больно надо, раз не поехал…
— Он уж тут! — удивился Петр. — Это мой билет. Я им от дождя закрывался.
Рассмеялся мусорщик.
Петр сказал:
— И я бы с тобой посмеялся, да не выходит, юмор потерял.
— Это такой пушистенький, с острыми краешками? — захохотал мусорщик. — Вроде видал, где-то он тут. Хочешь, пороемся?
Первый раз за много времени раздвинул старик губы в улыбке.
— Знаешь что, — сказал он, — ты, когда утром баки привезешь, приходи ко мне кофе пить. У меня кофе есть.
— Может, приду, — сказал мусорщик.
Старик пошел и обернулся:
— Я вон там живу, напротив доктора, дом без номера, возле Управления жилищного хозяйства.
Небо очистилось, и дождь перестал идти. Показались звезды. Старик шел по пустырю и смотрел на маленькую, прячущуюся в самой себе звездочку. Он думал о том, что она похожа на его душу, которую он сегодня впервые разглядел при утрофиолетовом свете. Все глуше вдали громыхали баки. Вот и дом его.
Почудилось старику, что в окошке слабый свет горит. Туктук-тук, туктук-тук — обнаружилось сердце. Неужели? — сказалось внутри. Подошел крадучись к окну — лампа не включена, а сияние есть. Приложил лоб с шишкой к стеклу: батюшки! Сидит за столом Птица-Джентльмен, на голову до клюва панаму насунул, под метровой шеей галстук-бабочка. Чайник на плитке закипает, а Феликс Мария Удаль-Ман перьями своими неловко банку с растворимым кофе открыть старается. Не получается у Феликса. Но он все равно сам собой доволен — мурлыкает что-то, напевает, клювом шмыгает.
Постучал старик пальцем в стекло: тук-тук-тук. Повернулась голова гусиная, глазки-бусинки из-под панамы сверкнули. И сказала Птица-Джентльмен:
— Поздно шляешься. Заходи. Где у тебя сахар, найти не могу! Ну что? Понял суть вещей? Вошел в сознание? Все барахло на свете? А? Что стоишь? Заходи да наливай! Видишь, мне не с руки.
Рассмеялся старик Петр от всей души, весело, насмешливо, долго, аж до слез. И сказал сквозь смех и сквозь слезы:
— Этого и быть-то не может.
И все исчезло.
Щелыково,
21–31 августа 1988
Четвертое измерение
Каждый из нас распят на горизонтальных связях. Закройте глаза, раскиньте руки в стороны.
Чувствуете кончиками пальцев — через небольшой, воздухом заполненный пропуск, — ОНИ: друзья, враги, коллеги, сослуживцы, любимые, нелюбимые, желанные, надоевшие…
Вожделения так быстро оборачиваются обязанностями, всякий голод и любая жажда переходят в пресыщение. Во всех начинаниях чувствительный нос мгновенно обоняет тлетворный запах конца… Бесконечно скучной становится линия ежедневного делания жизни. Вот она:
Человек делает свою жизнь, готовит ее для себя, а она (ЖИЗНЬ) все никак не начинается. Прелюдия! Предисловие до самой смерти. Содержания нет. И даже при обилии наслаждений и побед голова человека опускается, и он видит только черную дыру Аида, куда безрезультатно стекает его пот и энергия. ВОТ:
Так зачем? Зачем все это было?
Человек забывает, что можно поднять голову. Не только суета горизонтальных связей определяет его существование. Есть над ним. Лично над ним есть, потому что привел его в этот мир и не остановил его в каждую минуту жизни, когда невыносимо напряжение распятия на мелких деталях, когда страшно смотреть вниз, в черноту возмездия и грядущего исчезновения.
Каждый из нас волен поднять голову, взлететь взором, мыслью, духом и спросить, обращаясь наверх, к… — зачем? И ответит. И путы спадут.
Нет свободы в своеволии. Пуста работа в трех направлениях, если нет четвертого. Нет ни радости, ни достоинства, если головы не поднимаешь. Вверх, к…!
Эта свобода всегда с тобой.
Благодать не только над куполами, но и над каждым голову поднявшим.
(Kondraath Bukhaalt. XIII с.)
Москва, 1998