Наконец г-н де Вогубер заговорил не только глазами. «Кто знает, – меланхолично произнес он, – есть ли что-нибудь подобное в стране, где я служу». – «Очень может быть, – отозвался г-н де Шарлюс, – начиная с царя Теодоза, хотя в точности мне о нем не известно». – «О нет, ничуть!» – «Тогда с какой стати выглядеть точь-в-точь как будто так оно и есть! И эти его ужимки… У него вид настоящей „лапочки“, это то, что мне больше всего ненавистно. Я бы постеснялся показаться с ним на улице. Хотя вы, вероятно, все о нем знаете, он же всегда на виду». – «Вы совершенно заблуждаетесь на его счет. Впрочем, он очарователен. В тот день, когда было подписано соглашение с Францией, он меня поцеловал. Я был взволнован как никогда». – «Тут-то и надо было сказать ему, чего вы хотите». – «Не приведи господь! Если бы ему такое в голову пришло… Но этого я не опасаюсь». Вот то, что я услышал, стоя неподалеку, и тут же мысленно продекламировал:
Их диалог, отчасти немой, отчасти звучащий, длился лишь несколько мгновений, и я успел совсем немного пройтись по гостиным вместе с герцогиней Германтской, как вдруг ее остановила миниатюрная черноволосая дама, необыкновенно хорошенькая:
– Я очень хотела с вами увидеться. Д’Аннунцио[66] заметил вас из своей ложи и написал принцессе де Т… в письме, что в жизни не видал подобной красоты. Он готов жизнь отдать за десять минут беседы с вами. В любом случае, даже если вы не хотите или не можете, письмо у меня. Надо бы вам условиться со мной о свидании. Хочу вам кое-что сказать по секрету, здесь нельзя. Вижу, вы меня не узнаете, – добавила она, обращаясь ко мне, – мы с вами познакомились у принцессы Пармской (у которой я никогда не был). Российский император хочет, чтобы вашего отца послали в Петербург. Если бы вы могли прийти во вторник, как раз будет Извольский[67], он бы с вами об этом потолковал. У меня есть для вас подарок, дорогая, – добавила она, повернувшись к герцогине, – никому его не отдам, кроме вас. Рукописи трех пьес Ибсена[68], он прислал их мне со своим стареньким братом милосердия. Одну оставлю себе, а две других подарю вам».
Герцог Германтский был не в восторге от этих предложений. Он не знал точно, живы Ибсен и д’Аннунцио или нет, и сразу вообразил, как романисты и драматурги ходят к его жене в гости и вставляют ее в свои книги. Светские завсегдатаи охотно представляют себе книги как своеобразные кубики, в которых одна грань отсутствует и автор поспешно «вводит» внутрь встреченных им людей. Это, конечно, нечестно, и люди эти никудышные. Правда, занятно бывает с ними повидаться между делом, потому что, читая книгу или статью, благодаря им узнаешь подоплеку и можешь догадаться, в кого метит автор. И все же разумнее всего держаться мертвых писателей. Герцог Германтский считал «совершенно приемлемым» только господина, писавшего некрологи для «Голуа». Этот господин по крайней мере ограничивался тем, что упоминал имя герцога в начале списка тех, кто был «особо» отмечен на похоронах, где он присутствовал. Когда герцог предпочитал, чтобы его имя не появлялось в списке, он просто посылал родным покойного письмо с соболезнованиями, заверяя, что скорбит об их утрате. А если родные публиковали в газете: «Среди полученной корреспонденции упомянем письмо от герцога Германтского и т. д.», вины хроникера в том не было, виноваты были сын, брат, отец покойницы, и герцог решал, что они выскочки и лучше с ними не знаться (не понимая толком смысла устойчивых словосочетаний, он называл это «быть не в ладах»). Так или иначе, слыша имена Ибсена и д’Аннунцио и не зная, живы они или умерли, герцог нахмурился: он еще не успел отойти далеко и услышал разнообразные любезности г-жи Тимолеон д’Амонкур. Эта прелестная дама была наделена остроумием не менее чарующим, чем ее красота; каждого из этих двух достоинств по отдельности хватило бы, чтобы всем нравиться. Но родилась она вне того круга, в котором жила теперь, и сперва мечтала лишь о литературном салоне; не отвлекаясь на прочих, она по очереди завязывала дружбу – именно дружбу, нравственность ее была безукоризненна – с каждым большим писателем, и они дарили ей свои рукописи, писали для нее книги, а когда случай привел ее в Сен-Жерменское предместье, эти литературные привилегии сослужили ей службу. Теперь она достигла положения, при котором окружающих радовало само ее присутствие, и никаких услуг от нее больше не требовалось. Но она уже привыкла быть обходительной, хлопотать, оказывать услуги, и не бросала старых привычек, хотя надобность в них отпала. Она всегда готова была поделиться с вами государственной тайной, познакомить с великими мира сего, подарить акварель известного художника. Все эти бесполезные чары были немного фальшивы, но ее жизнь они превращали в запутанную блистательную комедию, и что верно, то верно: она добивалась назначений для префектов и генералов.
67
68