Он счастливо улыбался при этом, а его друг из гигиенической комиссии скептически говорил:
— Э, все это хорошо, однако как быть с таким делом?
— С каким делом?
— С женитьбой…
— А что?
— Да то, что тебе сейчас тридцать пять. Осужден ты на семь лет. Значит, выйдешь в сорок два года!
— Ну и что?
— Что!.. Подумай сам…
— Я-то думал… А вот ты… Ведь ты осужден на десять!
— Ну, мне легче… Я женат. Детей завел.
Бай Стоян задумался. Была кое-какая истина в словах друга, но бай Стоян надеялся, что для сердец, которые любят, и смерть — не разлука. Говорил он об этом часто, но сам не очень верил в это, и я его успокаивал:
— В конце концов вовсе не значит, что надо все семь лет отсидеть. Существует амнистия… Всякое бывает…
— Точно, земляк! — оживлялся он. — Я еще не слышал до сих пор, чтобы заключенный отбыл свой срок от начала до конца. Обычно через год-другой выпускают.
— Выпустят, если подпишешь декларацию, что отказываешься от своих убеждений, — качал головой скептик.
— Ну, это уж дудки! Не дождутся!
— Извините, — продолжал я, — но есть борьба и за амнистию! Я сам продавал марки «оказания помощи» в защиту политических заключенных. Борьба за амнистию не сошла с повестки дня партии!
— Земляк прав. Под Новый год объявят частичную амнистию.
— Нас она не затронет.
— А кого затронет?
— Мелочь… Тех, кто осужден на один-два года.
— Не верится.
— Наши приговоры суровые. Самое большее, что могут для нас сделать, это сократить сроки: семь лет — до шести, десять — до девяти… Я смирился… Даже написал жене, чтобы она меня вычеркнула из семейного регистра…
— Глупости!
— Глупости, глупости… Таково положение дел.
Бай Стоян долго думал, уставившись куда-то поверх моей головы, освещенный мертвенным светом электрических ламп, которые свисали с высокого, побеленного известью потолка. Он искал опору и находил ее во мне. Как-то он спросил меня по секрету, чтобы никто не услышал:
— Как думаешь, земляк, если я случайно заболею… Вот, например, туберкулезом… В свое время я болел им, у меня были две каверны… Сейчас с этим все в порядке… А если, например, болезнь повторится?
— Не знаю, наверное, убавят срок, — ответил я, — ведь ты же можешь заразить других.
— И я так думаю.
— Неплохо бы тебе снова показаться врачу.
— Здесь нет рентгена, — вздохнул бай Стоян, — я уже проверял… Это можно сделать только за воротами тюрьмы.
— И по решению тюремного врача! — подал голос скептик. — Иначе нельзя! Кому это понравится, если каждый начнет ходить в Александровскую больницу на рентген?!
— Я ведь болел туберкулезом… У меня даже есть медицинская справка!
— Когда выдана?
— Пять лет назад.
— Она уже недействительна.
— Посмотрим…
Наступила длинная пауза, во время которой бай Стоян задумчиво смотрел в потолок. Потом он спросил:
— А если я начну харкать кровью?
— Ну и что? Вон бай Мартулков непрерывно харкает кровью в синюю посудину. Разве ты его не видел?
— Видел…
— Так вот его почему-то не отпускают на рентген!
— А может, у него и не туберкулез вовсе?
— Много ты понимаешь!
— А ты как думаешь, земляк? — спросил у меня Стоян.
— Все строго индивидуально! — ответил я уклончиво.
— Видишь, — обрадовался он, — немножко больше нас знает парень, потому что мы с тобой закончили только школу, а он писатель с высшим образованием.
Слово «индивидуально», кажется, внушало ему уважение. Этим словом бай Стоян периодически закрывал рот скептику, сколько бы раз ни возникал спор между ними по каким бы то ни было вопросам. «Все индивидуально», — говорил он и этим заканчивал спор.
Так было и в тот вечер. Мы завернулись в одеяла и тряпье, потому что в помещении все еще не топили, хотя уже наступил ноябрь. Сосед-скептик сразу захрапел, а я и бай Стоян бодрствовали, но не говорили ни слова, боясь разбудить тех, кто уже спал возле нас.