Вокруг исторического центра города, где местами еще встречались уютные скверы, сохранявшие меланхоличное очарование эпохи классицизма, важно пыжились стеклянные небоскребы, отражая высокие облака и стараясь тем самым продемонстрировать свою фундаментальную значительность. Но, если честно, ничего значительного в них не было. Они смотрели свысока, занимая в городском ландшафте доминирующее положение, но никто из прохожих не глядел в их сторону. Никого не восхищала ни их высота, ни переливы зеркальных стекол, потому что у этих огромных зданий не было ни великого прошлого, которое следовало помнить, ни прекрасного будущего, в котором хотелось жить. Никто даже не обращал внимания, когда эти фешенебельные новостройки сносились, и на их месте вырастали другие высотки, более оригинальные по задумке, но на проверку такие же пустотелые.
Ему хотелось пройтись в толпе студентов по университетской аллее, заглянуть в просторный холл, подняться в зал библиотечного каталога, где можно было сколь угодно долго перебирать карточки в ящиках, делая вид, что ищешь книгу с чрезвычайно нужным для тебя содержанием, но которой почему-то нигде не находилось. Или зайти в столовку, чтобы поесть настоящей здоровой еды, с порцией салата, первым и вторым блюдом, сладким компотом и сдобной булочкой, а не эти полуфабрикаты в полиэтиленовой упаковке, которыми за неимением времени всем приходилось питаться, разогревая их в микроволновке не столько для того, чтобы утолить голод, а скорее так, для подстраховки, чтобы это неприятное чувство не застигло тебя врасплох.
Он мог без конца прогуливаться где-нибудь в окрестностях alma mater, кутаясь в стяженную куртку с поднятым воротом и капюшоном, пока вездесущий октябрьский морох не пропитывал ее насквозь. Тогда он возвращался, спускаясь в полуподвал магазинчика, чтобы просушить куртку и как следует отогреться за чашкой горячего кофе. Пару раз он уже мимоходом наведывался в университет, ненадолго, только чтобы осмотреться, так как времени для ностальгии особо не было.
К тому же правила посещения для посторонних лиц, а он теперь считался именно таким лицом, стали совсем не те, что прежде. Теперь на пропускном пункте сидела лицензированная охрана, следившая на мониторах за всеми перемещениями посетителей. Для получения пропуска на проходной нужно было оставлять паспорт с указанием цели и времени посещения. Ничего подобного в студенческую бытность Евгения, понятное дело, не было. Он застал старорежимные времена, когда университетские двери были открыты абсолютно для всех, когда никто бы и не подумал устанавливать на входе металлоискатели, когда никто не боялся незнакомых людей, и люди почему-то ощущали себя в большей безопасности, чем теперь, когда за ними всюду следили камеры видеонаблюдения.
В тот осенний день он тоже оставил на проходной паспорт, поднявшись в зал университетской библиотеки, где просидел около получаса, а затем пошел прогуляться. Он вышел в фойе конференц-зала, где все так же красовалась сюрреалистическая фреска «Возвращение Орфея», занимавшая всю стену. На ней все так же летел Орфей, задевая струны волшебной кифары. Но орфический гимн звучал не так объемно, как раньше. Натяжные потолки приглушали звуки и создавали атмосферу стеснительной монументальности, как будто осознававшей свою неуместность в новом интерьере.
Рассматривая фреску, он слышал, как на полу поскрипывают кроссовки команды юных студенток, готовивших ко Дню первокурсника ритмичный танец с хлопками в ладоши и синхронным подпрыгиванием. Всюду на стенах висели экраны, на которых беззвучно транслировались передачи университетского телеканала. Но никто не смотрел на экраны, развешанные для чего-то в каждом углу в таком неимоверном количестве.
В переходе появилось еще больше киноафиш, объявлений о мероприятиях, концертах, туристических походах, различных кастингах красоты и подработках для студентов. Вроде бы все, как всегда, но чего-то в университете не хватало — слишком тихо, слишком цивильно везде было. По коридорам неторопливо прохаживались преподаватели матмеха, чьи лица были хорошо знакомы. Они о чем-то разговаривали, но их разговор тоже был каким-то беззвучным и тусклым. А ведь когда-то голоса математиков сразу выделялись дерзновенным остроумием в шумном университетском многоголосии. Все куда-то пропало, испарились запахи математики и пролетарский дух Сорбонны шестидесятых. Даже название университета стало другим. Прежнее название ушло в дождливый октябрь, прихватив с собой дырявый зонт и что-то такое, чего у нового названия не было, как бы напыщенно и пафосно оно ни звучало.