— Одно невозможно без существования другого… — тихо пробормотал Евгений, не ожидавший увидеть в Зале Дверей столько экзотики. — А когда откроется собрание? Или оно уже началось?
Декарт открыл рот, чтобы ответить, но в тот же миг увидал вдалеке человека, подающего ему знак рукой. Переключившись на своего знакомого, Ренэ снял шляпу и тоже помахал ею.
— Пойдем, Женэ, я тебя кое с кем познакомлю!
— Renato! Дружище, ты все-таки нашел своего гиперборейца? — человек в бархатном жилете с поднятым воротником обнял Декарта, покосившись на Евгения.
— Ты же знаешь, я всегда иду до конца, когда дело касается заданий Коллегиума, — ответил ему Декарт. — Женэ, позволь представить моего друга и соратника, знаменитого естествоиспытателя Галилео Галилея. А это, как ты уже догадался, тот самый Eugenius из Гипербореи!
— М-да, наслышан о ваших феноменальных способностях! Надеюсь, камень заточенного света в надежном укрытии? — озабоченно прошептал Галилей, протягивая руку Евгению.
— Мы же договорились не вспоминать про тот случай в Porta Lumen… — оборвал его Ренэ.
— Да-да, я помню! А что с братом Алессандро, он вас дождался?
Декарт рассказал про чудовищную микстуру, которую им вручил Сандро Боттичелли, после чего Галилео нахмурил брови и принялся молчаливо теребить ус. Евгений продолжал стоять рядом с ними, чувствуя, что его присутствие мешает Ренэ и Галилео переговорить о чем-то важном.
— Прошу прощения, я ненадолго отлучусь, — предложил Евгений, указывая на причудливую фреску, занимавшую на стене все свободное пространство между дверями. — По-моему, эти изображения на стене как-то взаимосвязаны.
— Le Tableau Alquimica! — утвердительно покачал головой Декарт. — В таблице алхимических элементов каждый ряд и столбец означает трансмутацию мысли с последующими переходами на другие ментальные уровни.
— Вот класс! Таблица алхимических элементов, да это же прямо как таблица Менделеева!
Евгений выкрикнул эти слова так громко, что на него обернулись стоявшие неподалеку ученые, среди которых оказался некто весьма похожий на Дмитрия Ивановича с косматой бородой. Он внимательно осмотрел Женича, после чего слегка склонил корпус, подтверждая тем самым, что он и есть Дмитрий Иванович Менделеев!
Как бы извиняясь за свое нетактичное поведение, Евгений вытянул шею и робко приподнял руку в знак приветствия. Кто бы мог подумать, что на розенкрейцерском собрании можно вот так невзначай повстречаться с профессором Менделеевым? В этом труднодоступном месте, окруженном сплошной огненной стеной, между мыслителями, действительно, происходил некий обмен идеями. Восхищала сама возможность того, что в Зале Дверей в нескольких шагах от Галилея с Декартом стоял Менделеев, который обсуждал потенциальные объемы памяти «миниатюрного демона» со своим коллегой, таким же бородатым джентльменом, одетым в длинный сюртук и жилетку с карманными часами на цепочке.
Господи! Да это же был не кто иной, как сам Джеймс Максвелл! Он в шутку поздравил Дмитрия Ивановича со столь завидной популярностью, а затем стал сокрушаться по поводу научных интриг, в результате которых из его уравнений исключили «большеразмерное скалярное слагаемое», и поэтому он наотрез отказывается признавать «сей вероломный подлог» теорией, названной его именем. Конечно, Евгений не имел права вмешиваться в разговор двух великих ученых, он просто остановился поблизости, слушая Джеймса Максвелла с округленными глазами. Выходит, не только картезианская философия рационализма, не только теория иррациональных чисел, но буквально вся история науки была ловко подтасована так, чтобы скрыть от людей глубочайшие глубины, из которых произрастала сама наука, чтобы направить умы подальше от вопросов о подлинном смысле всего сущего, чтобы никто не смел размышлять сверх дозволенного. Именно так — чтобы никто не смел размышлять!
Как машины, ученые больше не вникали в суть. Они жонглировали формулами, не зная, что они означают, подменив слово «эфир» другим словом — «континуум», как будто речь шла о давно решенном вопросе. Но в действительности машины ничего не решали. Их задача всегда состояла только в том, чтобы следовать заранее заданным предписаниям, даже если предписания эти вели к сбою системы. Из миллиардов людей, когда-либо изучавших и применявших науку, всего несколько тысяч умов были по-настоящему причастны к созданию тех теорий, которыми располагало человечество. И большая часть этих умов, вероятно, присутствовала сейчас здесь, в Зале Дверей. Возможно, это было вовсе не помещение даже, не архитектурное сооружение, где собирались ученые различных эпох, а некое ментальное ядро эволюционирующего коллективного сознания.