Мы некоторое время поговорили о моем дяде, вспоминая все хорошее о нем. Потом я закричал беспомощно:
— Эта девчонка свела меня с ума!
Хусаин понимающе покачал головой.
— Скажи мне, что ты чувствуешь по отношению к ней после недельного заключения в трюме? Ты теперь можешь думать о ней трезво?
На это у меня не было ответа.
— Причина, по которой я спросил об этом, — сказал Хусаин, — заключается в том, что наш командир обеспокоен разделом добычи.
— Добычи?
— Конечно. Рабы, дукаты, драгоценности и так далее. Мы получили большую добычу с этой галеры.
— Ты имеешь в виду, что мы добыча?
— Мой друг, это была честная битва, ты должен признаться в этом, и мы в ней победители.
— Но… но республика Венеция дружит с Оттоманской Портой — у нас подписано соглашение.
— И вы также дружите с мальтийскими рыцарями.
— Мы единоверцы.
— Люди, которые ходят по острию ножа, должны когда-то упасть. И не делай такое лицо. Тебя, конечно, освободят. Я замолвил за тебя слово и сказал, что ты мне как сын. Наш командир решил, что любой человек, которого держали в заключении, не может быть неверующим. Мне вернули мой товар, так что все будет хорошо. Но все остальное будет поделено по нашим старинным законам дележа добычи, посланным пророком тысячу лет назад. Я не могу идти против этого.
— Люди тоже?
— Конечно, и люди. Нашим кораблям нужны гребцы, а городам — рабы. Это справедливо, мой друг.
— Справедливо?
— Хорошо, если это несправедливо, тогда это воля Аллаха, и прими это как данность, — сказал Хусаин. — Мы обнаружили пятерых мусульман среди ваших гребцов и, освободив их, нуждаемся в замене.
XII
— Пойдем, пойдем. Я был груб с тобой только для того, чтобы ты понял, как обстоят дела. У нашего командира очень милосердное сердце и он предложил нам выбор. Мы можем поплыть на Корфу и предложить правителю выкупить столько душ, сколько он захочет. Или в награду за мое спасение наш командир отдаст тебе девушку и вы оба можете быть свободными, когда корабль достигнет Триполи. Это более чем справедливо. И очень великодушно. И я желаю тебе насладиться ею.
Внутри себя я боролся против чувства такого удобного комфорта, которое я испытывал в присутствии Хусаина совсем недавно. Все-таки он был неверующим.
— Я вижу, ты в нерешительности, мой друг. Пойдем, я приведу тебя к ней, и потом посмотрим, что ты скажешь о великодушии нашего командира.
Пока Хусаин вел меня по палубе, я увидел пояс из ромового шелка на одном из турок и слезообразную жемчужину в ухе у другого, которые показались мне знакомыми. Женщинам-пленницам — донне Баффо, ее тете и их служанкам — позволили остаться в каютах, но их багаж был разграблен.
Когда охранник открыл дверь для нас, мы обнаружили монахиню в нервном припадке. Две служанки прикладывали холодный компресс к ее лбу, и им также пришлось убрать ее шаль, чтобы она могла свободно дышать. С растрепанными волосами, тусклыми и седыми, она походила на ощипанного гуся. При виде нас она так всполошилась, как будто мы застали ее в более непристойном виде, чем если бы она была обнаженной. Я отвернулся, едва заметив, что ее племянницы здесь не было. Но я не спросил, почему.
Хусаин вместо меня задал этот вопрос жестким тоном и на турецком, требуя ответа у охранника. Ответ человека был беспомощным и просил о милости. Исчезновение девушки не должны ставить ему в вину. Он сделал все возможное, оставаясь на своем посту, но ее было не удержать, и он указал направление, в котором она удалилась.
Хусаин покачал головой, и мы отправились на поиски в указанном направлении, бормоча что-то о гневе командира и глупости венецианской девушки. Увидев его волнение, я тоже начал волноваться. Дочь Баффо, думал я, пленница — нет, теперь она рабыня — и эти развратные турки были вдали от своих гаремов бог знает сколько времени. Какую я мог придумать себе причину, что они будут игнорировать ее прекрасное лицо, ее молодое гибкое тело? Почему я позволил себе быть спокойным так долго? Причиной были дни, проведенные мною в трюме; они притупили мои чувства, заставляя больше думать о еде и чистоте. Пока меня приводили в нормальное состояние, кучка этих негодяев, оказалось, переправила ее на один из маленьких турецких кораблей, который плыл рядом, где ее крики и борьбу не могли слышать на нашей галере.
Теперь, когда мы плыли рядом с большим кораблем за судном командира, ее крики могли бы уже превратиться в стоны. Или, возможно, это были вздохи удовлетворенных мужчин. Возможно, она уже покинула этот мир от горечи, позора и боли…
Первое, что я заметил на турецком корабле, была огромная черная фигура, которая заставила мое сердце остановиться. Второй взгляд уверил меня, что это был всего лишь Пьеро. Он держал факел, который освещал его кожу, делая ее похожей на огромный кусок угля, и он двигался между рядами обессиленных тел. Это были раненные в бою: люди, раненные в руку или ногу, с рассеченными лицами или обожженные во время взрывов. Люди с обеих сторон находились здесь. Многие из них не доживут до завтра. Но это были реальные последствия жестокой битвы сегодняшнего утра.
Посреди всего этого человеческого мяса, направляя Пьеро и его факел, двигалась высокая стройная фигура в бледно-золотом. У девушки отобрали все украшения, но мне она казалась более божественной, чем когда-либо. Она наклонилась над телом одного венецианца в голубом, перекрестилась и затем произнесла: «Этот человек мертв».
Два моряка подняли тело и выбросили его за борт — это был простой и быстрый ритуал.
Затем я увидел, что София остановилась рядом с турком. Она осмотрела его рану и попросила принести ковш. В ковше было вино, которым она обрабатывала раны. Хотя наш трюм был полон прекрасного льняного полотна и шерсти, ей не позволили всем этим пользоваться. И когда ей нужна была повязка, она отворачивалась и отрывала кусок ткани от своей юбки, которая уже прикрывала только ее бедра. Когда она, вооружившись таким образом, подошла к раненому, он в страхе метнулся от нее. Она попыталась снова наложить повязку, успокаивая его своим голосом, но в этот раз его попытки увернуться были настолько ярыми, что рана снова закровоточила. Я думаю, он больше боялся ее колдовства, чем смерти от потери крови. Дочь Баффо поднялась со вздохом и направилась дальше, прошептав «глупый турок» таким тоном, что он никогда бы не догадался о значении ее слов.
— Ты должен остановить ее, — сказал Хусаин мне, — перед тем, как наш командир…
Но он сказал это слишком поздно. Командир уже появился. Это был угрожающего вида человек с огромными черными усами, которые свисали прямо с его верхней губы и доходили до подбородка, напоминая пару пистолетов. Все оставшееся он брил, но то ли у него не было времени побриться за последнюю неделю, то ли щетина росла так быстро (я предполагал больше второе), что она тоже была черной. Его огромные руки и грудь тоже были волосатыми, и он стоял, подбоченясь, на палубе и ревел с такой силой, что казалось, мог надувать паруса.
Хусаин ответил на его ярость словами, которые начинали любое предложение: «Мой милостивый господин…»
Хотя я и не видел способов усмирить такую ярость, уважительный поклон перед каждой фразой, казалось, увеличивал шансы моего друга. Командир сказал свое последнее слово, которое выстрелило из-под его усов, как снаряд, но когда Хусаин повернулся ко мне после финального поклона, его улыбка сказала мне, что еще не все потеряно.
Мне было трудно поверить в это, особенно когда два больших турка подошли и прекратили деятельность Софии Баффо. Она яростно отбивалась, и я испугался, что к раненым прибавится еще кто-нибудь, но они были тверды в своем намерении и отнесли ее, сопротивляющуюся и извивающуюся, в каюту. Я хотел броситься ей на помощь, несмотря ни на что, но Хусаин остановил меня. Я все еще верил ему, поэтому сдержался и остался на своем месте.
Новый, более суровый охранник сменил предыдущего у двери каюты. Взгляд его черных глаз говорил о том, что если он будет таким же неосмотрительным, как его предшественник, он может их лишиться. По другую сторону двери дочь Баффо стучалась и кричала такие оскорбления, что если бы ночь не была такой тихой, я подумал бы, что гнев Бога сейчас обрушится на нас ударом грома. Мы должны были действовать как можно осторожнее, перед тем как открыть, и Хусаину пришлось некоторое время умасливать охранника, перед тем как нам позволили только постучаться. Льстивый тон моего друга и его частые жесты в моем направлении, в конце концов, убедили турка.