Тем утром я больше, чем обычно, занимался своей небольшой бородкой, тщательно расчесывая и укладывая ее. В конце концов я сбрил ее совсем, надеясь, что донне Баффо скорее понравится хорошо выбритое лицо европейца, чем бородка азиата, которую я пока так и не смог отрастить.
Сейчас я сомневался в правильности своего решения, так как через два часа после бритья у меня уже пробилась щетина на щеках. И моя обычная самоуверенность из-за того, что в пятнадцать лет я успел покорить несколько довольно опытных женских сердец, сейчас исчезла.
Дочь Баффо взглянула на меня холодными, как льдинки, глазами. Ее губы (которые, как я узнаю позже, были обычно пухленькими) во время нашей беседы были плотно сжаты. Она с некоторым напряжением, но и с интересом рассматривала меня. Однако это был не тот интерес, который проснулся во мне, когда она приблизилась. В нем не было и намека на безрассудство, которое обычно у девушек проявляется жгучим румянцем на щеках и попыткой скрыть это за веером. Нет, здесь был явно другой случай. И если она и вглядывалась в меня, то явно хотела отыскать нечто, что могло ее заинтересовать.
Сейчас, много лет спустя, я могу дать этому название, хотя тогда я стоял, сбитый с толку и пристыженный обуревавшими меня чувствами. То, что она желала увидеть во мне, как и в любом мужчине, которого она встречала, была сила, хотя в данном случае была всего лишь сила, позволившая мне перелезть через стену монастыря.
Дочь Баффо танцевала, когда она двигалась, но не как куртизанка, а как лошадь в загоне перед забегом. Тем полднем, когда ей было только четырнадцать, страсть, которая уже сжигала ее, называлась честолюбием.
— Ну излагайте ваше послание. — Ей стало надоедать мое смущение.
— Я был послан дожем с секретным посланием для вас… — запинаясь, сказал я.
— Вы, должно быть, уже целый час здесь, — ее нетерпение росло, — и еще не сказали ничего, что бы оказалось для меня новостью. Я знаю, что вы человек дожа, вы знаете, что вы человек дожа. Сейчас, наверное, каждый пострел в Венеции знает, что вы человек дожа?
Я не мог ответить, наблюдая, как нежная плоть проглядывала сквозь роскошь ее рукавов. У нее были прекрасные плечи, изящные ключицы и длинная шея, которая посоперничала бы по белизне с ниткой жемчуга. Ее лицо напоминало прекрасное флорентийское алебастровое яйцо с сужениями для носа и подбородка. Его форма повторялась в тяжелых жемчужных серьгах, украшавших ее уши, а ее глаза были похожи на миндаль — того же цвета, большие и привлекательные.
— Пойдем дальше, — продолжала она, — и что его светлость дож республики Венеции сообщает мне? Мне, Софии Баффо, дочери правителя острова Корфу, было недавно велено отцом встретиться с ним неизвестно где. Кажется, он подыскал мне мужа — одного из знатных жителей острова, этим он надеется упрочить свое положение для более эффективного управления и во избежание еще большего кровосмешения на острове.
Наблюдая за ней во время разговора, я убедился, что наибольшую прелесть ее внешнему облику придают ее великолепные волосы. Много венецианских девушек мучились с лимоном и уксусом, чтобы осветлить свою прическу, но в результате получали грубый, безжизненный, ломкий пучок соломы. Ее же белокурые волосы, наоборот, были пышными и полными жизни. Словно отшлифованная золотая филигранной работы драгоценность, они контрастировали с ее темной вуалью, которая подсказывала мне, что она не была так уж невинна.
Она не была невинна, но в то же время она совершенно не подозревала об эффекте, который производила.
— Мне придется выйти замуж за корфиота! — в отчаянии воскликнула она тем временем. — Мне, кто заслуживает гораздо лучшего мужа! О Боже, за крестьянина с грязью под ногтями!
Я сконфуженно спрятал свои руки за спину, потому что небрежно относился к своим ногтям.
— Я, София Баффо! Я, которая всегда должна быть в центре всеобщего внимания! Это единственное, чего я прошу. Быть в центре!
— Корфу — чудесный остров, — попытался я реабилитировать себя знанием мира. — Я бросал якорь в его прекрасной бухте целых четыре раза и даже однажды встречал вашего отца. Он замечательный человек и очень похож на свою дочь.
Я сделал ей комплимент и счел ее молчание как разрешение продолжать свою речь:
— И Корфу не так уж далек от центра мира. Он расположен как раз на пути торговых маршрутов с западом, в месте впадения их в Адриатическое море. Безопасность Корфу очень важна для Венеции.
— Дурак! — взорвалась она. — Ты думаешь, я этого не знаю? Мой отец пишет мне просто великолепные письма со всеми подробностями. Но что такое Корфу? Разве какое-нибудь другое место можно сравнить с Венецией? Здесь — площадь Святого Марка, здесь живет и управляет дож, здесь находится Венецианская лагуна, куда стремятся все торговые суда со всех уголков света. Здесь, и только здесь я намереваюсь остаться! Здесь управляют миром.
Мне показалось забавным, что она видит мир в таком свете здесь, в покое монастыря.
— Все же скажите мне, — продолжила она, — что сказал дож? Не подыскал ли он мне другого, более подходящего мужа, чем корфианский крестьянин?
— Этот человек — не крестьянин.
Как же мне не нравилось все это сватовство! И я с трудом мог заставить свои слова звучать правдиво:
— Имя его семьи записано в Золотую Книгу («Так же как и мое, так же как и мое! — кричало мое сердце, но тон оставался тем же. — И я единственный наследник, и поэтому мне разрешено — нет, я даже обязан жениться».) Имя должно быть в Книге, в противном случае свадьба со знатными Баффо была бы невообразимой.
Донна Баффо взмахом руки оборвала мою речь. Так же легко она могла отбросить и Золотую Книгу своей белоснежной ручкой.
— Я слышала, у дожа есть племянник. Замечательный молодой человек, к тому же неженатый…
Теперь пришло мое время быть раздосадованным, так как я знал, что племянник — полный дурак, хотя вдвое старше ее, и вряд ли подойдет этому неземному существу, стоящему передо мной.
— Да, у дожа есть племянник. И у вас хватило дерзости упомянуть это в письме дожу, не так ли?
— Да, а почему бы и нет? Я — Баффо как-никак, и хотя мой отец и принизил наш статус, приняв должность правителя, я не собираюсь идти по его стопам. Я имею право так говорить, потому что подхожу любому мужчине на земле. И дожу, и другому высокопоставленному человеку, если я этого пожелаю. Я, даже не колеблясь, заговорю с самим Святым Марком, и если он не будет слушать меня, это будет его ошибкой, так как он упустит отличную возможность.
— Святой Марк едва ли тот человек, которому не хватает возможностей к повышению, — сказал я, содрогаясь от богохульства (все же мы были в монастырском саду), — к тому же молодой женщине не пристало устраивать свою собственную свадьбу. Даже вдовам редко предоставляется эта привилегия…
— Женщины, фи! Стая глупых гусынь. И мне приходится жить среди них; а вот вам нет. Я никогда бы не желала вести себя так, как они, все эти женщины слишком плаксивы и нелепы. Лучше ответьте мне, что же сказал дож? Должна ли я выйти замуж за его племянника или нет?
— Я думаю, нет, — ответил я.
— Нет? Кто же это будет тогда? Кто-то из семьи Барбариджо? Андре Барбариджо будет неплохой парой для меня, хотя он еще и молод.
Кровь прилила к моему сердцу от той фамильярности, с которой она упомянула имя этого молодого человека. Я был готов к действиям. Но каким действиям? Я только смог перебирать гравий под ногами, и это действие произвело шум, который еще больше подчеркнул мою неловкость.
Девушка проигнорировала меня и продолжила: «Возможно, Приули? Барбаро?» Она не упомянула Виньеро. Наша семья была столь же знатна, как и те, что она перечислила. Наши доходы, однако, уменьшились в последнее время. В эту минуту я категорически решил во что бы то ни стало улучшить материальное состояние нашей семьи.
— Хорошо, что же тогда дож передал мне? — потребовала она. — Так как он прислал вас в назначенный день в назначенное место, он, наверное, хотел что-то сказать мне.